…Расскажите-ка вы нам что-нибудь, полковник, – сказали мы наконец Николаю Ильичу.
Полковник улыбнулся, пропустил струю табачного дыма сквозь усы, провел рукою по седым волосам, посмотрел на нас и задумался. Мы все чрезвычайно любили и уважали Николая Ильича за его доброту, здравый смысл и снисходительность к нашей братье молодежи. Он был высокого роста, плечист и дороден; его смуглое лицо, «одно из славных русских лиц»[1], прямодушный, умный взгляд, кроткая улыбка, мужественный и звучный голос – всё в нем нравилось и привлекало.
– Ну, слушайте ж, – начал он. – Дело было в тринадцатом году, под Данцигом.{1} Я служил тогда в Е-м кирасирском полку и, помнится, только что был произведен в корнеты. Веселое занятие – сраженья, и походы – хорошая вещь, но в осадном корпусе очень скучно было. Сидишь себе, бывало, целый божий день в каком-нибудь ложементе,{2} под палаткой, на грязи или соломе, да играешь в карты с утра до вечера. Разве от скуки пойдешь посмотреть, как летают бомбы или каленые ядра. Сначала французы нас тешили вылазками, да скоро притихли. Ездить на фуражировку тоже надоело; словом, тоска напала на нас такая, что хоть вой. Мне всего тогда пошел девятнадцатый год; малый был я здоровый, кровь с молоком, думал потешиться и насчет француза и насчет того… ну, понимаете… а вышло-то вот что. От нечего делать пустился я играть. Как-то раз, после страшного проигрыша, мне повезло, и к утру (мы играли ночью) я был в сильном выигрыше. Измученный, сонный, вышел я на свежий воздух и присел на гласис.{3} Утро было прекрасное, тихое; длинные линии наших укреплений терялись в тумане; я загляделся, а потом и задремал сидя. Осторожный кашель разбудил меня; я открыл глаза и увидел перед собою жида лет сорока, в долгополом сером кафтане, башмаках и черной ермолке. Этот жид, по прозвищу Гиршель, то и дело таскался в наш лагерь, напрашивался в факторы,{4} доставал нам вина, съестных припасов и прочих безделок; росту был он небольшого, худенький, рябой, рыжий, – беспрестанно моргал крошечными, тоже рыжими глазками, нос имел кривой и длинный и всё покашливал. Он начал вертеться передо мной и униженно кланяться.
– Ну, что тебе надобно? – спросил я его, наконец.
– А так-с, пришел узнать-с, что не могу ли их благородию чем-нибудь-с…
– Не нужен ты мне; ступай.
– Как прикажете-с, как угодно-с… Я думал, что, может быть-с, чем-нибудь-с…
– Ты мне надоел; ступай, говорят тебе.
– Извольте, извольте-с. А позвольте их благородие поздравить с выигрышем…
– А ты почему знаешь?
– Уж как мне не знать-с… Большой выигрыш… большой…! У! какой большой…
Гиршель растопырил пальцы и покачал головой.
– Да что толку, – сказал я с досадой, – на какой дьявол здесь и деньги?
– О! не говорите, ваше благородие; ай, ай, не говорите такое. Деньги – хорошая вещь; всегда нужны, всё можно за деньги достать, ваше благородие, всё! всё! Прикажите только фактору, он вам всё достанет, ваше благородие, всё! всё!
– Полно врать, жид.
– Ай! ай! – повторил Гиршель, встряхивая пейсиками. – Их благородие мне не верит… ай… ай… ай… – Жид закрыл глаза и медленно покачал головою на право и налево… – А я знаю, что господину офицеру угодно… знаю… уж я знаю!
Жид принял весьма плутовской вид…
– В самом деле?
Жид взглянул боязливо, потом нагнулся ко мне.
– Такая красавица, ваше благородие, такая!.. – Гиршель опять закрыл глаза и вытянул губы. – Ваше благородие, прикажите… увидите сами… что теперь я буду говорить, вы будете слушать… вы не будете верить… а лучше прикажите показать… вот как, вот что! Я молчал и глядел на жида.
– Ну, так хорошо; ну, вот хорошо; ну, вот я вам покажу… – Тут Гиршель засмеялся и слегка потрепал меня по плечу, но тотчас же отскочил, как обожженный.
– А что ж, ваше благородие, задаточек?
– Да ты обманешь меня или покажешь мне какое-нибудь чучело.
– Ай, вай, что вы такое говорите? – проговорил жид с необыкновенным жаром и размахивая руками. – Как можно? Да вы… ваше благородие, прикажите тогда дать мне пятьсот… четыреста пятьдесят палок, – прибавил он поспешно… – Да вы прикажите…
В это время один из моих товарищей приподнял край палатки и назвал меня по имени. Я поспешно встал и бросил жиду червонец.
– Вецером, вецером, – пробормотал он мне вслед.
Признаюсь вам, господа, я дожидался вечера с некоторым нетерпением. В этот самый день французы сделали вылазку; наш полк ходил в атаку. Наступил вечер; мы все уселись вокруг огней… солдаты заварили кашу. Пошли толки. Я лежал на бурке, пил чай и слушал рассказы товарищей. Мне предложили играть в карты, – я отказался. Я был в волнении. Понемногу офицеры разошлись по палаткам; огни стали гаснуть; солдаты также разбрелись или заснули тут же; всё затихло. Я не вставал. Денщик мой сидел на корточках перед огнем и, как говорится, «удил рыбу». Я прогнал его. Скоро весь лагерь утих. Прошла рунда.{5} Сменили часовых. Я всё лежал и ждал чего-то. Звезды выступили. Настала ночь. Долго глядел я на замиравшее пламя… последний огонек потух наконец. «Обманул меня проклятый жид», – подумал я с досадой и хотел было приподняться…
– Ваше благородие… – пролепетал над самым моим ухом трепетный голос.
