Много лет мне снится один и тот же сон. Детали в нем могут меняться, но смысл всегда один и тот же. Как и ощущения, с которыми я просыпаюсь. Я стою за кулисами, оркестр играет последние такты перед моим выходом на сцену. Сердце бьется учащенно, щеки пылают. Ноздри щекочет густой запах пудры. Поддерживая одной рукой край длинного платья, я делаю шаг на сцену, яркий свет слепит мне глаза. Передо мной – зрительский зал, но я вижу лишь дирижера, мой взгляд сфокусирован на кончике дирижерской палочки. Наступает самое волшебное мгновение. Я вдыхаю полной грудью и… С этого места в моем сне бывает по-разному. Иногда мне снится, что я забываю слова. Выхожу на сцену и начинаю мычать под музыку. Бессмысленный набор звуков, нелепую, бессмысленную абракадабру. Дирижер смотрит на меня с ужасом, из суфлерской будки раздается неистовый шепот, но я не разбираю слов, которые мне подсказывают. Я несу околесицу до тех пор, пока в зале не начинают раздаваться явственные смешки, постепенно переходящие в гомерический хохот. От стыда, отчаяния и ужаса я просыпаюсь. Иногда обстоятельства моего позора бывают другими. Например, начинается второй акт «Севильского цирюльника». Я появляюсь из своей гримерной, полностью готовая к выходу на сцену. В накладных волосах у меня – настоящий испанский гребень, в руках – маленький веер, расшитый черными и золотыми блестками. Я на подъеме, возбуждение достигает своего пика, я испытываю непередаваемое наслаждение от полного единения с музыкой и с образом, который мне предстоит воплотить. Делаю шаг на сцену, и весь остальной мир перестает существовать. В следующую секунду я замираю, видя округлившиеся глаза дирижера и слыша гул голосов, доносящихся из оркестровой ямы. Я не сразу понимаю, в чем дело, и лишь через несколько секунд осознаю, что на мне надета лишь верхняя часть сценического костюма: жесткий лиф с глубоким декольте и стоячим черным кружевным воротничком. Нижней части костюма на мне нет. Я опускаю глаза и вижу себя в тончайших и совершено прозрачных кружевных трусиках и чулках на толстой кружевной резинке. От ужаса я замираю и мгновенно просыпаюсь.
В то утро мне снился сон из этой же серии. Я видела себя в костюме Снегурочки из моей любимой оперы Римского-Корсакова. Я шагнула на сцену и только там поняла, что идет вовсе не «Снегурочка», а «Евгений Онегин», драматический момент арии Ленского перед дуэлью. Я, заплетаясь ногами в полах платья, бегу прочь, так и не поняв, как меня угораздило вылезти на сцену в таком наряде и в чужой опере. И почему сегодня идет «Онегин»? Я ведь только что, сидя у себя в гримерной, слышала по внутреннему радио музыку Римского-Корсакова, а потом голос помрежа пригласил меня к выходу на сцену.
Бывало, что я выходила во сне на сцену и не узнавала музыку, а бывало, что мне снилось, будто я пою, но никто не слышит моего голоса. Я уже привыкла к таким снам, благо они прерываются на самом интересном месте, в самом начале моего позора. Я успеваю только осознать масштаб случившейся со мной катастрофы, но от того, чтобы погрузиться в свое унижение с головой, испытать его в полной мере, меня спасает пробуждение.
Я покрутилась в постели, прислушиваясь к своим физическим ощущениям. Они были неприятными: горло иссохло от жажды, подташнивало. Полдесятого утра, Максима уже давно нет дома, это здорово, не нужно мучиться, дожидаясь, пока он уйдет и предоставит мне возможность улучшить свое самочувствие.
Я прошлепала босыми ногами к платяному шкафу, уверенно отодвинула в сторону вешалки с пиджаками и кардиганами и нашарила сумку, прислоненную к задней стенке. Открыла замок и достала две 250-граммовые бутылочки припрятанного с вечера итальянского брюта. Одну придется выпить теплой, ничего не поделаешь, другую я отнесу в морозилку, и к завтраку, пока я буду принимать душ, она успеет охладиться.
Я налила себе стакан просекко и медленно, со вкусом его выпила. Ну и что, что напиток теплый, зато газики немедленно прогнали жажду, а нежный вкус заставил меня испытать приятное ощущение. Хотя я знала, что это ненадолго.
Алкоголь мне давно уже не помогал. Вернее, на какое-то время расслаблял, делал голову пустой и отрешенной. Это ощущение пустоты поначалу показалось мне спасительным. Я словно поднималась с темного морского дна к солнцу, к свету. Но эти просветленные периоды со временем становились все короче. А действие моего лекарства стало все более привычным и предсказуемым. Целебные свойства алкоголя оказались ложными. Он перестал спасать меня, и на поверхность я уже не поднималась ни без бутылки, ни с нею вместе. Спиртное не стало лекарством, оно стало лишь проводником по нескончаемым, унылым коридорам моей депрессии. Бросить пить означало пойти по этим коридорам одной. В полном, кромешном, беспросветном одиночестве. А так как другой компании у меня не намечалось, я продолжала держать алкоголь за верного спутника, единственного, кто никогда не откажется от меня и не потеряет ко мне интерес.
