Я познакомился с господином Болдыревым на высоте десяти километров над землей, в салоне бизнес-класса «Боинга-777», летевшем из Москвы в Женеву. В бизнес-классе нас было только двое. За нашими спинами, отделенные переборкой, толкались в проходе и распихивали сумки по полкам ординарные пассажиры, а мы здесь наслаждались приятной пустотой; они там жались в ряд по три, а мы свободно откидывались на спинки кресел, вальяжно вытягивали ноги и дегустировали французский коньяк, поданный рослым стюардом в красном фирменном пиджаке. Во внимательных взглядах, которыми мы быстро обменялись, было уважительное любопытство: кто ты такой, мой избранный брат, если сумел, как и я, купить себе на три часа частичку воздушного комфорта, недоступного простым смертным? Куда и зачем летишь и как достиг этого приятного состояния, в котором абсолютно неважно, потратишь ты на билет тридцать тысяч рублей или девяносто? Солидарность нуворишей. Классовое чувство буржуазии. Не знаю, как еще назвать такое состояние, но во всем этом всегда есть, конечно, молчаливый цинизм людей, владеющих миром.
Я уже не помню, какой фразой он начал наше общение, хотя точно помню, что это он заговорил со мной, а не я с ним. Кажется, он сказал что-то о коньяке, который оказался не так хорош, как он ожидал. Ну, может быть, я не считаю себя таким уж ценителем французских коньяков, чтобы отличать «Camus Elegans» от «Camus Borderies». А вот он очень хорошо отличает один от другого, и – я могу ему поверить!, заверил он меня с многозначительной улыбкой – коньяк этот дрянь. Пусть так. Тогда он встал, выпрямился во весь свой немалый рост, достал из кармана своей серой замшевой куртки черную плоскую фляжку с серебристой пробкой на цепочке и не без торжественности показал ее мне. Пробка в его пальцах холодно просияла ледяным серебром, и лицо его приняло выражение мага, который готовится сдернуть с клетки платок и показать публике петуха на том месте, где только что сидел кролик.
Не угодно ли мне? Ну, мне угодно. Отчего же нет? Мы выпили с ним коньяка из его фляжки, и я похвалил коньяк и для поддержания разговора спросил, что за сорт. Он заулыбался многозначительной улыбкой посвященного, которому известны кое-какие тайны. Ответ его сводился к тому, что пить стоит только такие-то и такие-то коньяки (названия их тут же вылетели у меня из головы), потому что их выдерживают в дубовых бочках особой конструкции; все дело именно в дубовых бочках, а также, конечно, в температурном режиме, который следует соблюдать в подвале с точностью до десятой доли градуса. Я, опять же, ради вежливости и движимый желанием поддержать разговор, спросил его, нет ли у него и самого таких знатных подвалов и таких прекрасных бочек и не производит ли он сам какой-нибудь редкий сорт. Небольшими партиями, бутылок по пятьсот в год, не ради бизнеса, а ради удовольствия иметь собственную марку. Он заулыбался. О да, он знает, что у актера Депардье есть виноградники, что хоккеист Ларионов по прозвищу Профессор производит свой сорт вина… но он этим не занимается. Он коньяки не производит, он их пьет. И он опять налил мне из своей обтянутой тонкой кожей чудо-фляжки пятьдесят грамм крепкой жидкости цвета темного янтаря, пахнущей фиалкой и дубом.
Каждый, кто летал в Женеву, знает, что самолет долго летит над Альпами. Долго и низко, так, что можно рассмотреть ленты шоссе, вьющиеся в огромных, черных с белыми шапками горах, а также отдельно стоящие дома под большими черепичными крышами, потемневшими от ветров и времени. Рядом с домами хозяйственные постройки. Во дворах стоят несколько автомобилей и рядом с ними красный трактор. В один момент, когда полет уже шел к концу и самолет снижался, чуть наклонившись на левое крыло, мой попутчик приникнул к иллюминатору и стал перечислять мне голосом хозяина, показывающего свои владения гостю: «Вот это Монблан… вон там Маттерхорн… а вон там, левее, Юнгфрау». Потом вдруг отстранился от иллюминатора и добавил: «А вот там мой дом… Видите? Видите, вон там!» Я глянул через его плечо в иллюминатор и ничего не увидел, кроме снежных пиков в яркой голубизне. Черные каменные складки тянулись вниз, как наросты на шкуре спящего глубоким сном динозавра. Горы были бесконечны, за одним пиком вставал другой, они уходили вдаль, эти черные горы и белые снежные шапки и пустынные девственные лощины под чистейшим сияющим небом. Где-то там, вдали, горы плавно сходили на нет, и начиналась милая моему сердцу, прекрасная Италия.
Вместе с моим неожиданным попутчиком мы по эскалатору съехали в пустынный зал аэропорта. Я уже знал это ощущение, которым каждый раз начиналась моя Швейцария: ощущение спокойствия после безумия московских улиц, ощущение добротной, чуть вялой тишины после напряженной сумятицы Шереметьево-2. В Швейцарии хорошо спать, переваривать пищу и совершать длинные пешие прогулки. Он спросил, где я тут живу. Я ответил, что я тут не живу, а останавливаюсь на время, всегда в одном и том же небольшом отельчике под названием «Modern». Долго тут пробуду? Может, неделю, может, две. В Женеве мне надо было перебросить со счета на счет кое-какие суммы, а в остальном у меня тут не было никаких дел. Впрочем, у меня их не было и в других местах тоже; уже несколько лет я жил без цели и плана, в приятном рассредоточении ума и чувства, которое, однако, по утрам и вечерам иногда приводило к приступам глубокой тоски. Он сказал, что я могу заехать к нему в гости, он будет рад, и дал мне визитную карточку, отпечатанную на тончайшем коричневом картоне, едва уловимо пахнувшем сиренью. Так я узнал, что его зовут господин Болдырев и он живет в Монтре.
