Глава 1
Здравствуй, сынок! – первым делом сказал Семёныч, проснувшись, и только затем перекрестился. Каждый день так. Сначала здоровался с сыном, а уж потом с Богом. Почему? Тосковал по сыну. Заболел тоской этой, потому и разговаривал с ним, будто тот рядом. А с Богом-то что? Бог Он Бог и есть – всегда тут, потому и здоровался с ним после сына. Знал, что неправильно это, но был уверен, что Господь всё понимает, и простит. Полежал немного, окончательно отходя ото сна, сбросил одеяло и с трудом сел на постели. Посмотрел на будильник, недовольно скривился и попенял сыну:
– Чего не разбудил-то? Зорьку давно пора доить, а я валяюсь тут, как дрючок. Пойдёшь со мной? – спросил, натягивая брюки. – Ладно-ладно, сам подою. Знаю, что не любишь! Никто из вас не любит. Белоручки какие. Всё на старика повесили. Всё батя, да батя, – ворчал, надевая рубаху. – А лет сколько бате забыл? То-то. Ну, да ладно. Что с вами поделаешь?
Ополоснул лицо ледяной водой, вытерся жёстким вафельным полотенцем, подошёл к стоящей на столе фотографии сына в рамке под стеклом, провёл легонько рукой, то ли пыль стёр, то ли погладил, накинул фуфайку, со скрипом открыл двери в сени, натянул резиновые сапоги и вышел на крыльцо. Вдохнул полной грудью живительную свежесть просыпающейся весны, и стал спускаться по будто от боли стонущим ступенькам. Всё скрипело – и двери, и полы, и крыльцо. Старел дом. Чего уж там! Вместе с хозяевами старел. Батя ставил сруб ещё лет семьдесят назад. Ему тогда чуть поболе пяти было. Шестьдесят годов стоял как литой. На совесть батя сработал. А тут, лет эдак десять назад, начал, ни с того, ни с сего, корячиться, да поскрипывать во всех пределах. Подумал было, что с фундаментом что-то, но, обследовав, видимых изменений не обнаружил. И причин явных, таких, чтобы бросались в глаза, вроде не было, а проседал, и всё тут. Может и не в фундаменте вовсе дело? Может просто древесина иструхлявилась? Особенно нижние венцы? Может и так, но дом, как и человек, старился, горбился, хирел, расползался потихоньку и щели, выдувавшие тепло от натопленной с вечера печки, появлялись нескончаемо. Разбираться, в чём причина, ни здоровья, ни желания не было. Пытался, конечно, конопатить, но они появлялись вновь и вновь, будто вредитель какой специально проковыривал. Лишь бы Семёнычу напакостить. Вредителя этого старик знал прекрасно, поэтому не очень переживал, понимая, что бороться с ним, и касательно дома, и касательно самого себя, дело бесполезное. Время! Как с ним бороться? Да никак! Терпеть, да не пыжиться! Семёныч и терпел. Ко всему за долгие годы жизни притерпелся, а уж к возрасту…. . Совсем внимания не обращал. Жил себе и жил. Без целей каких-то и задач. По привычке, можно сказать. А что ещё оставалось одному-то? Была когда-то семья. И жена, и дети, и любовь, и смех, и горе. Всё было. Было, да сплыло! Стёрла жизнь, как ластиком, всё, что было дорого, и зачем дальше жить одному, толком и не понимал. Сына, конечно, дождаться хотел, но и это желание постепенно стало простой привычкой. Вернее сказать, болезнью. Хронической. Не болит, не болит, а тут вдруг как стрельнёт-бабахнет, хоть вой, хоть бараном в стену. Семёныч в таком разе, не раздумывая, спускался в погреб, доставал трёхлитровую банку самогона, собирал на стол, что под рукой было, ставил напротив фотографию сына, рядом стакан, да тарелку с закуской, и начиналось обычное застолье с тостами да разговорами. Понятное дело, что говорил сам с собой, но это только если со стороны смотреть. А, если вникнуть в суть, то вроде как бы беседовали отец с сыном. Вот так оно бывало. Посидит часок-другой, успокоится душа, умиротворится, ну и слава Тебе, Господи! Уберёт со стола, да принимается за обычные дела.
С утра таких приступов никогда не было, потому как просыпался, и сразу за работу. Работа, она ведь всякую хворь душевную лечит. Лучшего лекарства до сих пор никто не придумал. Вот и сегодня, едва проснувшись, пошёл Зорьку доить. Два ведра захватил – эмалированное – под молоко, и с тёплой водой – вымя омыть, да напоить. На плиту с вечера ставил, чтобы утром время на подогрев не тратить. Открыл дверь в сарай и тут же раздалось привычно радостное мычание Зорьки. Здоровалась так. Каждый день. Подошёл, погладил по жёсткой спине, разбавил большую часть тёплой воды с холодной, налил в десятилитровую кастрюлю, сходил в дальний конец сарая, схватил охапку пахучего разнотравья, бросил в ясли, и только после этого поздоровался с кормилицей. Зорька откликнулась. Повернула морду, едва не задев рогами, лизнула пару раз знакомую фуфайку, и принялась хрустеть свежим сеном. Семёныч взял маленькую скамеечку, поставил напротив и сел. Пододвинул ведро с тёплой водой, намочил тряпицу, да стал омывать-оглаживать вымя. Легонько, без нажима, смывал грязь и соринки с тёплого пульсирующего тела. Омыв, промокнул сухой тряпкой и принялся массировать. И только почувствовав, что вымя расслабилось и размякло, начал доить. Знал прекрасно, что стоит только запустить этот процесс, тут же мастит получишь. А мастит – это…! Лучше всуе не вспоминать. Беда, короче говоря!
