— Отрубите ей голову! — мужской голос звучит властно и устало.
— Простите меня, миледи, — бубнит из-под маски палач и заносит топор.
— Стоп! Нет! За что?! — ору я дурным голосом в спину того, кто только что отдал этот приказ и уходит. — Стойте, мужчина! Дяденька! Как там вас? Да стой ты, чёрт побери! — Вцепляюсь я в тонкое древко в опасной близости от блестящего лезвия.
Он останавливается. Тот, к кому я взываю. Широкие плечи недовольно дёргаются. Притихшая толпа людей замирает в ожидании.
— Как смеешь ты, — с этими словами он разворачивается, — поминать Орта в тот миг, когда душа твоя должна предстать перед судом Ога?
Что? Стойкое ощущение, что я недослышала часть звуков, но некогда об этом думать. Тут моя жизнь типа висит на волоске. Хотя это мне вовсе не мешает заметить, что он хорош. Этот темноволосый. С медальоном на груди. Высок. Могуч. Ох, эта густая щетина! Ах, эти горящие гневом глаза! Ух!
— Простите, любезнейший, — ещё приходится мне сражаться с палачом за его рабочий инструмент. — Но я желаю знать хотя бы в чём провинилась. Для начала.
Палач оказывается сильнее. И подоспевший на подмогу стражник больно выкручивает за спину руки.
— Тебе только что зачитали приговор, несчастная, — идёт неизвестный мне владыка к эшафоту. — Ты посмела оскорбить короля.
— Я, видимо, была не в себе… Ваше Величество, — в срочном порядке придумываю я оправдания.
Медальон на его груди сверкает в лучах заходящего солнца. Брови хмуро сходятся на переносице. Он резко вскидывает голову, вероятно, решив пришибить меня своим тяжёлым взглядом. Но для верности меня ещё ставят на колени, чтобы со своего карательного постамента я не слишком гордо возвышалась над Его Злобствующей Статусностью.
— Ты одумалась? — легко, пружинисто поднимается он по ступеням и застывает прямо надо мной. — Я прощу тебе оскорбление, если ты станешь моей женой.
— Батюшки-матушки! — вырывается у меня. — Да в чём проблема-то!
Только что тут вообще происходит? И сон, конечно, интересный. Но так болят вывернутые руки, что пора бы уже и проснуться.
— Говно-вопрос, Ваш Величество! — киваю я как китайский болванчик. — Я не против. Согласная я.
— Отпустите её, — выдыхает этот грозный властелин устало. — Так и знал, что ты передумаешь. Ещё ни одна смертная не посмела отказать Георгу Пятому.
«Так вроде одна только что посмела? Нет? Правда, передумала», — глумится мой спящий или пьяненький мозг. Но вслух я этого осмотрительно не произношу. Ну его, этого Гогу. Он же Гоша, он же Жора. А то опять обидится.
— Согласная я, Георгий! — произношу погромче, чтоб уже не осталось сомнений у этого нервного Победоносца. — Простите, не знаю, как вас по батюшке.
— Позовите отца Томаса. Пусть обвенчает нас немедленно, — царственно даёт он отмашку, а мне до коликов становится смешно. Священник! Венчание! Да тащил бы в койку — и все дела. Я и так не отказалась бы.
И во время этой вынужденной заминки, пока мне помогают подняться с колен, разглядываю его с пристрастием. Высокомерен, породист, презрителен — в общем, всё как я люблю. Типичный урод. Шикарный и испорченный.
Морщась от боли, я разминаю немилосердно вывернутые плечи, а он, оценив меня как муравья с высоты своего исполинского роста, вдруг хватает за подбородок. И рассматривает, зараза, словно покупает лошадь.
«Раньше надо было разглядывать, — хмыкаю я. — Теперь не отвертишься. Сделал предложение — женись!»
— Ваше Величество, — склоняется в поклоне запыхавшийся священник.
— Венчай! — берёт меня за руку жених и поворачивается к преподобному.
— Пред ликами богов и людьми, — шлёпает розовыми влажными губами упитанный святоша. — Берёшь ли ты Катарина Лемье в мужья Его Величество короля Абсинтии, герцога Литрума, Георгиуса Рекса Пятого?
— Беру, — усмехаюсь я не столько своему странному имени, сколько говорящим названиям королевских владений.
Чего только не выдумает отпущенное на волю воображение. Абсинтиум. Литрум. Оно мне, конечно, польстило: литр абсента я бы вряд ли высосала. Хотя рюмок пять неразбавленного «Полынного короля» опрокинула точно. И парами через трубочку похоже надышалась знатно.
— Ваше Величество, берете вы в жёны...
— Беру, — перебивает папашу Томаса король и смотрит на меня довольно и злорадно. — Отбрыкалась, козочка? Я отучу тебя и бодаться.
«Ой, ой, ой, напугал ежа голой жопой» — строю я ему рожицу, когда он отворачивается. И без особого подобострастия протягиваю потребованную священником руку.
— Волею данной мне… — бубнит он положенное себе под нос, связывает наши запястья белой лентой, пока я несколько запоздало перевариваю в уме полученную угрозу.
А с чего это он меня, собственно, козой назвал? На каком таком основании? И я уже готова аргументированно возразить, когда ощущения, что мою несчастную руку сунули в огонь, напрочь отбивает все мысли. Словно вверх от ленты по всем сосудам потекла раскалённая лава. И адская боль пронзает всё тело вместе с ней.
— Объявляю вас мужем и женой! — слышу я сквозь меркнущее сознание.
— Да, здравствует король! — ликует толпа.
— Да, здравствует королева!
