Моя жизнь ничего бы не стоила без служения этому великому человеку.
Я был рожден, чтобы ему служить. Моя достопочтенная матушка была кормилицей в семействе Франсуа дю Плесси де Ришелье, прево* Королевского дома и, благодарение Богу, выкормила уже троих отпрысков этого благороднейшего семейства, когда родился четвертый – синий, тощий и крошечный. Тем не менее мальчик открыл ротик и еле слышно, но уверенно запищал, возвещая, что жив, несмотря на малый вес.
Его тут же отдали кормилице, и младенец сразу взял грудь, тем самым исторгнув вздох облегчения у своей матушки, госпожи Сюзанны.
– Благодарю вас, мадам! – поклонился вошедший в комнату господин дю Плесси. – Мальчик! Когда угодно назначить крестины, моя дорогая?
– Я полагаю, мсье, наш сын очень мал и слаб, чтобы перенести окунание в купель без ущерба для здоровья, – возразила его жена. Действительно, новорожденный еле-еле виднелся из своих пеленок, и макушка его, лысая, без единой пушинки, так и не оставила синюшного оттенка.
Ее муж покачался на носках, размышляя.
– Дорогая, если вы так говорите… То не совершим ли мы грех, допуская, что дитя может предстать перед Всевышним некрещеным, как какой-нибудь язычник или еретик?
– Лучше живой еретик, чем мертвый католик! – отрезала мадам Сюзанна, и ее супруг без возражений удалился.
Так младший сын прево Королевского дома и оставался некрещеным, то есть без Господнего попечения больше полугода, всецело завися от забот матери и кормилицы. Надо признать, что результат этой заботы был более чем удовлетворительным, ибо из всех детей четы дю Плесси ни один не умер во младенчестве, что было, увы, почти неизбежной данью смерти среди всех – богатых и бедных, графов и торговцев иголками, оружейников и крестьян Пуату, откуда собственно и происходит наша семья и откуда моя матушка была вывезена в Париж в 1578 году, когда родился первенец герцога. Моя матушка, недавно разродившаяся моей сестрой Фантиной, была пожалована высоким званием кормилицы и вместе с семейством поселена в приходе Сент-Эсташ на улице Булуа.
Тогда наше семейство состояло из матушки, ее мужа – моего отца, сына Леона и дочери Фантины.
Шли годы, семейства плодились и размножались, и волею Господа через много лет у моих родителей было уже четырнадцать детей, из которых старшие давно вылетели из гнезда и обзавелись своими семьями. А моей сестре Марии, которая доводилась молочной сестрой юному Арману, его благодарные родители пожаловали такое приданое, что позволило ей в восемнадцать лет выйти замуж за богатого купца.
Эта сумма была вручена моей матушке в день крестин Армана Жана дю Плесси де Ришелье – прекрасным весенним днем, пятого мая, который в том далеком 1586 году был удивительно теплым, и упитанного младенца (во-о-от такие перевязочки на руках! Такой пухленький!) без опаски вручили священнику храма Святого Евстахия, чтобы тот наконец сделал из него истинного христианина. Крестными юного Армана Жана были два маршала Франции: Арман Де Гонто-Бирон и великий Жан Д’Омон.
Солнце било в витражные окна собора, играло на парчовой ризе священника, на роскошной перевязи маршал Гонто-Бирона, на шпаге маршала Д’Омона, капли святой воды на коже младенца горели как бриллианты. Воистину, все уже тогда говорило, что Господь не зря сохранил жизнь этому ребенку.
Все это я много раз слышал от моей матушки, ведь после Армана у четы дю Плесси родились еще две дочери, а служба в качестве кормилицы младшему дю Плесси стала самой важной страницей ее профессиональной биографии. Мой отец к тому времени освоил ремесло садовника, и наша семья осталась в Париже, в доме в глубине парка, окружающего дворец прево.
Я стал сюрпризом для моих родителей, родившись после десятилетнего перерыва, когда матушке уже исполнилось сорок пять. Конечно, меня избаловали. И мать, и отец, и шесть моих братьев, и семь сестер, и бесчисленные племянники и племянницы любили меня и играли со мной, не особо нагружая ученьем или работой.
Хоть я и был последышем, ростом и лицом Господь меня не обидел. «Люсьен у нас ладный паренек», – говорил отец. «Красавчик наш! Да ведь у нас с тобой, старик, все дети удались, что уж греха таить, – отвечала ему матушка, – Ишь, глаза какие жаркие!»
Смуглая даже зимой кожа, волосы ежом и большие черные глаза достались мне от матушки, а уж откуда среди белобрысых уроженцев Пуату такие стати – Бог весть! Моя мать всегда была дородной, могучей женщиной отменного здоровья, и хоть располнела с возрастом так, что с трудом проходила в дверь, никогда ничем не болела. Отец мой, очень добрый, тихий и молчаливый человек, узкий в кости и рано облысевший, всю жизнь слушался жену и жил счастливо, то подрезая розы, то подкармливая гортензии. Меня он пытался приохотить к труду садовника, но копаться в земле я не любил, предпочитая торчать на кухне в господском доме. В невинном детстве меня привлекали там плюшки и булки, а потом – болтовня с кухонными девушками, которых там было немало. Они весьма привечали меня, и мне частенько перепадал поцелуй от той или иной красотки, и вскоре я чаял дорасти до тех дел, что творили между собой служанки и повара.
