Несмотря на кромешную тьму и ливень, Михаил всё-таки вышел к заброшенному селу. Он понял это, когда луч фонаря перестал выхватывать деревья, а лишь освещал остро блестевшие струи дождя, стремительно прошивавшие черноту. Молнии сверкали теперь не так часто, и очередная высветила прогнувшуюся крышу ближнего дома. Михаил, пробираясь через раскисшие колдобины и вытягивая из грязи ноги, добрался до тротуара, выстланного досками. По другую его сторону при свете фонаря виднелся забор.
На тротуаре Михаил провалился сквозь прогнившие доски и с трудом выдернул застрявшую ногу. Не терпелось попасть под крышу, хоть какую, где было посуше и сверху не извергалась потоком вода. Хотелось развести огонь и посушиться, подкрепиться как следует, но на это, похоже, сил уже не оставалось. Гроза застала на ночь глядя, врасплох, и стемнело так быстро, что дойти до машины, оставленной на лесной дороге, Михаил не успел. Лес он знал хорошо, но всё ж заблудился, как следует поплутал, а когда сориентировался, понял, что лучше ему дойти до заброшенного села, чем возвращаться к машине: и далеко, и можно снова заблудиться. Да и, пока шёл к селу, продираясь под ливнем сквозь заросли и натыкаясь на деревья, подлая мыслишка так и точила, что не дойдёт, заплутает, и придётся провести ночь насквозь мокрым, измученным и под открытым небом.
Ольховка – так называлось это село.
Закрыли его лет, пожалуй, тридцать назад, когда остановилась лесопилка.
Михаил отыскал калитку, с силой подёргал её туда-сюда, пока она не поддалась, и, наконец, ввалился в дом. Дверь оказалась не то что не запертой, даже не притворенной. В нос ударил нежилой плесневелый дух, на лицо легла густая паутина. Фонарь осветил голые стены и кровать с панцирной сеткой, чем-то застеленной, на ней лежали какие-то вещи. Была и печь, но растапливать её, когда не было уверенности, что разгорится, желания не возникло, хотелось только упасть на кровать и забыться. Именно так и собирался поступить Михаил, когда шагнул к кровати и погасил фонарь. За окном с чудом уцелевшим стеклом вспыхнуло синим, и на гостя уставились два чёрных глаза на белом лице. Тот резво отпрыгнул, хотя и понял уже, что это всего лишь кукла. Разозлившись, он схватил в потёмках покрывало и сдёрнул его на пол вместе со всем скарбом. Вещи разлетелись по избе. Михаил наступил на что-то, услышал снизу кукольное «ма-ма» и поддал злополучной кукле ногой. И рухнул на голую сетку. Та прогнулась почти до пола, под щекой оказался твёрдый холодный металл. Мелькнула мысль, что надо бы под голову что-нибудь подсунуть, но додумать Михаил не успел, провалился в сон.
Проснулся он от сильнейшего раската грома. Ливень молотил по крыше, как ополоумевший. «Это ещё гроза идёт?» – удивился Михаил, попытался шевельнуться и не смог. Члены оковывал паралич, в глазах щипало, а горло словно охватил раскалённый обруч. «Простыл, что ли? Не может быть. Уже забыл, что это. Подумаешь, промок, не замёрз же. Несерьёзно как-то. А вот сейчас зябко как-то, в мокрой одежде-то. Ф-фу, мерзость…». Удивляясь на себя и досадуя, Михаил полез в нагрудный карман за телефоном, заставляя многотонные руки шевелиться. Пока доставал, задохнулся, аж пот прошиб. Время около трёх всего. Хорошо бы всё-таки раскочегарить печь, погреться, обсохнуть хоть чуточку, но руки бессильно упали на железную сетку. Кое-как дотянулся до отлёжанной щеки, потёр её. Лучше поспать, пока не рассветёт, а потом убраться отсюда подобру-поздорову. Под голову бы подложить чего… Где рюкзак-то? Михаил превозмог слабость и включил фонарь, оглядывая пустое помещение. На полу валялись в беспорядке игрушки и бесформенная тень покрывала, их-то Михаил и сбросил с кровати. Встать за покрывалом, что ли? Михаил в сомнении пошевелился на своём негостеприимном ложе, выбраться из которого казалось почти невозможным. Да и укрываться пыльной ветошью – дело сомнительное, даже когда дрожишь, весь промокший, и горишь от температуры.
Синий сполох задержался на провисшем потолке и погас, почти сразу раскатился гром. Ещё одна вспышка, осветившая игрушки на полу, и почудилось Михаилу, будто эта рухлядь валяется теперь гораздо ближе, чем поначалу. Мало что привидится, когда температура и слабость чудовищная… Надо бы будильник выставить на всякий случай. Залёживаться здесь нежелательно. Будильник на телефоне, можно сказать, убойный, мёртвого поднимет. Михаил поставил его на четыре-тридцать, поморгал воспалёнными глазами и потихоньку задремал.
Приснился ему единственный сын. Не любил он сына, с самого начала душа не легла. Жил так, словно не было его. Так же, как когда-то его собственный отец. Но нет, не так, Михаил, как человек современный, понимал, что за сына, даже нелюбимого, он несёт ответственность, поэтому иногда брался за него, выпытывал, что в школе проходят, оценки выспрашивал у жены, теперь ведь в дневник не выставляют, в интернете всё, а ему оно надо? Гонял по правилам в учебниках, по английским словам, проверял, что творится в тетрадях. Вадик не плакал, но съёживался, смотрел со страхом, жалко блеял под нос, так, что ни слова не разберёшь. И это мой сын! – злился Михаил и остервенело ругался. «Мямлю воспитываешь, – напускался он на Алёну. – Не пацан, а тюлюлюй растёт. Убил бы, честное слово». Отлупил его, правда, только один раз, за «беспримерное» поведение в школе. Классуха пожаловалась, что агрессивный, одноклассников задирает, девочкам под юбки заглядывает. Этот тихушечник, оказывается, без конца дерётся, да так, что родители побитых мальчиков один за другим жалуются!
