Отец Василия и Михаила был молдаванином, а на сахалинскую каторгу угодил за двойное убийство: зарезал загулявшую жену и её ухажера, своего соседа. Когда Адриан Сырбу отработал часть срока на каторге и ушёл на поселение отбывать оставшиеся несколько лет, власти выделили ему приличный земельный участок, да не за тридцать вёрст от Александровска, а как-нибудь поближе. За счёт казны ему выдали топор, лопату, мотыгу, пару фунтов верёвок, семена для посева и провизии на месяц. Дали и поросёнка, но Адриан его съел, всё равно кормить нечем. Землица досталась глинистая, посеянная рожь ростков не дала, но мелкая картошка и лук, капуста и морковка толщиной с палец всё же уродились. Спустя год власти выделили и сожительницу из числа сосланных на каторгу преступниц – везде повезло Адриану! Женщин на Сахалине было мало, и жена доставалась не каждому. Молдаванин, недолго думая, отвел Авдотью в церковь и обвенчался. По случаю брака оба молодожёна получили из казны по пятнадцати рублей, Адриану ещё и корову ссудили как трудолюбивому поселенцу.
Авдотья истомилась на каторжных работах, хоть и не слишком продолжительных. Как только счастливый муж привёл её в хлипкую избёнку, она зевнула во весь рот, завалилась на нетопленую печь, да так на ней и осталась. Адриан же, страстно мечтая скопить денег и вырваться с Сахалина после окончания срока, яростно обрабатывал огород. Дунька слезала с печи только по нужде и чтобы поесть, пропуская мимо ушей недовольное ворчание усталого мужа. Адриан даже бить её пробовал, но жена пригрозила уйти к другому, и поселенец смирился. Пусть хоть такая баба будет, чем совсем никакой!
Скопить не удалось. Мечта о родных краях с тучными пастбищами, с бесконечной радугой в небе и свежей мамалыгой на обед так и осталась мечтой. Хоть бы раз детишек своих повидать, чай, повырастали уже! Дунька быстро нарожала ему ещё четверых, из них выжили два сына-погодка, Василий и Михаил, а сама так и померла на печи. Когда сыновья выросли, постаревший молдаванин поделил между ними земельный участок, старательно вымеряв его шагами, да отдал одному топор, другому лопату – что осталось от казённого имущества. Больше делить было нечего. После он сразу сдал, ушёл однажды из дома и умер на берегу моря, упрямо глядя на запад. Там, за горизонтом, остались недосягаемыми и долгое жаркое лето, и любимая мамалыга.
Сыновья же никуда ехать не помышляли. Непонятно, куда ехать, и, главное, зачем. Сбивчивые отцовские рассказы о землях на западе слушали, как сказки, к тому же с годами сказки становились всё красочнее, и сыновья потеряли к ним интерес.
Михаилу от отца досталась чёрная шевелюра и чёрная же с синевой борода. Его зрачки, словно обмасленные, вязко катались в налитых кровью белках. Сейчас молдавские очи полыхали от бешенства, как раскалённые уголья в печи. Оставив лопату, которой он вскапывал свою часть огорода, Михаил вплотную приблизился к брату Василию и схватил его за грудки.
– Чего ты лезешь, а? Чего ты лезешь на мою землю? – ревел он. Басовитые перекаты кувыркались через штакетник и скакали по единственной улице посёлка.
– Дак я это… это… – испуганно бормотал старший брат.
– Это моя земля! Твоя – вон! Вона! Вона, видишь? Ослеп, что ли? Вона где!
– Дак я…
Михаил протащил Василия по вскопанной земле и оттолкнул:
– Вона где!
– Миш, Миш, батя-то это…
– Чего батя?
– Я чего толкую-то тебе: батя-то неправильно поделил.
– Опять тебе батя поделил неправильно? Надоел ты мне, Васька, с этими разговорами. Большевики, что ли, правильно делить научили? А ну-ка сам пройди, посчитай!
– Считали ведь уже, сам видишь, что неправильно. На моей половине ещё и изба с двором и сараем, а у тебя-то изба отдельно. Батя-то делил, когда мою избу не построили ещё, – объяснял Василий, то и дело беспокойно отирая грязным рукавом трясущиеся губы и часто моргая.
– Ну и что с того? Не буду ничего менять, как батя порешил, так и останется. Ишь, умник какой, кусок земли догадался у меня отнять! Руки сожжёшь!
Поодаль с вилами стояла жена Михаила Анна, молча слушала перепалку мужчин. Поджала бесцветные губы, брови подняла скорбными домиками. Зубов не было больше половины – муж выбил, обучая нехитрой этике супружеской жизни, оттого губы выпячивались и морщились, как у старухи.
– Дак батя-то ногами мерил, а глазами-то не смотрел, я ж тебе сразу об энтом толковал, когда избу ставили, – продолжал Василий. – И в прошлом годе опять толковал. Тебе смотри, какой участок батя выделил, на нём всё растёт, а у меня каменья одни. Тебя-то он больше любил, Мишка, потому что ты в него пошёл, вот и землицей не обидел.
Последнее Василий высказал с застарелой детской обидой. Сам он удался в мать – волосы мышиного цвета, да кожа, красневшая на солнце и линявшая потом лоскутами. Отец звал Мишку по-своему, по-молдавски – Михай, а Василия на молдавский манер – Василику – никогда.
– Бери свои каменья и вытаскивай с огорода, а мой участок не трогай! – проревел в ответ Михаил.
