Забава Путятична и Добрыня Никитич
То что свято, то и клято.
А у нас бока намяты
при любых наших словах, —
на то царский был указ.
Во стольном граде, сто раз оболганном, в Московии далёкой, за церквями белокаменными да за крепостями оборонными, жил да правил, на троне восседал царь-государь Николай Хоробрый, самодур великий, но дюже добрый: народу поблажку давал, а на родных детях отрывался. И была у царя супружница – молодая царица свет Забава Путятична красоты неписаной, роду княжеского, но с каких краёв – никто не помнил, а может и помнить было не велено.
И слух пошёл по всей земле великой
о красоте её дикой:
то ли птица Забавушка, то ли дева?
Но видели, как летела
она над златыми церквями
да махала руками-крылами.
Мы царю челобитную били:
– Голубушку чуть не прибили.
Приструни, Николаша, бабу,
над церквами летать не надо!
Государь отвечал на это:
– Наложил на полёты б я вето,
да как же бабе прикажешь?
Осерчает, потом не ляжешь
с ней в супружеско ложе,
она же тебя и сгложет.
Вот так и текли нескладно
дела в государстве. Ладно
было только за морем,
но и там брехали: «Мы в горе!»
Впрочем, и у нас всё налаживалось.
Забава летать отваживалась
не над златыми церквями,
а близёхонькими лесами.
Обернётся в лебедя белого
и кружит, и кружит.
– Ух, смелая! —
дивились на пашне крестьяне. —
Мы б так хотели и сами.
Но им летать бояре запрещали;
розгами, плетью стращали
и говорили строго:
– Побойтесь, холопы, бога!
Холопы бога привычны бояться,
он не давал им браться
ни за топор, ни за палку.
Вот и ходи, не алкай,
да спину гни ниже и ниже.
Не нами, то бишь, насижен
род купеческий, барский,
княжий род и конечно, царский.
Нет, оно то оно – оно!
Но если есть в светлице окно,
то сиганёт в него баба, как кошка,
полетает ведьмой немножко,
да домой непременно вернётся.
А что делать то остаётся
мужу старому? Ждать
да в супружеском ложе вздыхать.
* * *
Ну вот и забрезжил рассвет,
а её проклятой всё нет.
Кряхтит Николай, одевается,
на царски дела сбирается
да поругивает жену:
– Не пущу её боле одну!
Ну «пущу не пущу» на то царска воля.
А наша мужицка доля:
по горкам бегать,
царевну брехать.
Но в руки та не даётся.
Поди, ведьмой над нами смеётся,
сидя где-нибудь под кусточком?
Оббегали мы все кочки,
но не сыскали девку.
Царь зовёт бояр на спевку
да спрашивает строго:
– Где моя недотрога?
– Никак нет, – говорим. – Не знаем.
Чёрта послали, шукает.
Пир затеяли, ждём чёрта.
Тот пришёл через год: «До чёрта
в лесу ёлок колючих и елей!»
Бояре выпили с горя, поели
да песни запели протяжные.
Посол грамоту пишет бумажную
на заставушку богатырскую:
«Так и так, мол, силу Добрынскую
нам испытать бы надо.
Пропала царска отрада,
Забава Путятична легкомысленна.
Долеталась птичечка, видимо.
Приходи, Добрынюшка,
до Москвы-реки,
деву-лебедь ты поищи, спаси.»
Точка, подпись стоит Николашина,
а кто писарь, не спрашивай!
Свистнули голубка могучего самого,
на хвост повесили грамотку сальную
и до Киева-града спровадили.
Чёрт хмельной говорил: «Не надо бы!»
Но дело сделано, сотоварищи.
Пока голубь летел до градищи,
мы по болотам рыскали,
русалок за титьки тискали
да допрашивали их строго:
– Где царская недотрога?
Результат на выходе
был отрицательный:
русалки плодились, и богоматери,
на иконках не помогали.
Малыши русалочьи подрастали
и шли дружиной на огороды:
– Хотим здесь обустроить болото!
От вестей таких мы заскучали,
пили, ели, Добрынюшку ждали,
а отцовство признавать не хотели:
дескать, зачатие не в постели.
Николай хотел было рехнуться,
но квасу выпил, в молодого обернулся
и издал такой указ:
«На русалок, мужик, не лазь!
К водяному тоже не стоит соваться,
а с детями родными грех драться.
А посему, дружину русалочью вяжем
(войско царское обяжем),
на корабелы чёрные сажаем
да по рекам могучим сплавляем
до самого синего океана,
там их в пучину морскую окунаем,
и пущай живут на дне, как челядь».
Делать нечего, оковушки надели
на водяных и русалок,
в трюмы несчастных затолкали,
да спустили по Москве-реке и далее.
И больше не видали мы
ни корабел наших чёрных,
ни русалок, ни водяных, ни чёрта.
Корабельщиков до дому ждать устали,
а потом рукой махнули и слагали
былины, да сказки об этом.
* * *
А 1113-ым летом
Добрыня пришёл, не запылился,
пыль столбом стояла, матерился:
– Говорите, вы тут бабу потеряли
Забаву свет Путятичну? Слыхали.
Князь Владимир в Киеве гневится,
племянница она ему, а вам царица.
Ну ладно, горе ваше я поправлю,
найду ту ведьму или навью,
которая украла лебедь-птицу.
Нам ли с нечистью ни биться!
И после пира почётного
(не отправлять же
Добрыню голодного),
опосля застолий могучих,
пошёл богатырь, как туча,
на леса, на поля, на болота:
– Ну, держись этот кто-то,
вор, разбойник, паскуда!
Я еду покуда.
А пока былинный ехал,
ворон чёрный не брехал,
наблюдая с вершины сосны:
в какую же сторону шли
богатырские ноги
в сафьяновой обуви?
И взмахнув крылом,
полетел не к себе в дом,
а на Сорочинскую гору,
до самого дальнего бору.
Там в глубокой пещере,
за каменной дверью
сидит змей Горыныч о семи головах,
семи жар во ртах,
два волшебных крыла и лапы:
дев красных хапать!
Как нахапается дев,
так и тянет их во чрев,
переварит и опять на охоту.
На земле было б больше народу,
если б не этот змей.
А сколько он сжёг кораблей!
Но это история долгая.
