Девы, девы, когда-то вы расшивали льны!
Ткали тонкую пряжу, где нить золотая, овечья!
А нынче, нынче, что вы нацелуете для страны?
Что вы натанцуете в клубе, да на поперечине?
На шубу из норки, куницы, лисы и шиншилл?
На эти меха серебристые, тонкие, шкуры медвежьи?
Что мальчик воскликнет вослед, он ещё не решил.
Он глупый. Он маленький. Он безнадёжно безгрешен.
Он ангела кормит конфетой, испачкал лицо.
Его поцелую. Сгребу я в охапку!
О, люди!
Стирается грань между истиной и пошлецом.
А, впрочем, кто судьи?
Кто камень возьмёт? Кто топор? А кто злое словцо?
Потеряно время Софокла, Гомера, Шекспира!
Читают Донцову.
И каждый ловец из ловцов
кому жемчугов. Кому просто в хрущёвке квартира!
Кому просто выжить. От пенсии лишь шелуха,
скорлупка да крохи, да злое шипенье эфира.
Кому натанцовывать в клубе на тачку, меха
лоснящимся, потным, развратным, пузатым от жира
властителям мира сего!
А глазёнки зверят
оленя и котика, что лишь вчера народился,
их пуговки-очи, они с того света глядят,
они не дослушали сказку про гуся и Нильса!
Налейте мне кофе вон в том придорожном кафе!
Там тени девиц длинноногих, как пеплы витают!
Повесьте на дыме! На войнах! На лживой графе!
Казните на плахе! Я больше не буду святая.
Мой стих народится, как двойня, крича и вопя,
Стив Джобсонов в мире, тиранов и шизофрении!
…Но что же он скажет тот мальчик небесный, дитя,
когда подрастёт, про лихие года, костяные?
Что нам навязали сей мир, словно бунт и войну?
Что нам на полоски нарезали высшие цели?
Что мы, как Титаник пошли от удара ко дну.
О, как оправдаться мне после,
за что уцелели?