I
Я очень везучая. Год назад я приехала сюда, провинциалка в большой город, и устроилась оператором на оптовый склад, печатать накладные. Вот так – некрасивая девушка, с грузной поступью и простым крестьянским лицом, взяла и нашла работу.
В метро я взяла бесплатную газету – и к вечеру уже сняла квартиру, тринадцатиметровую студию в высотном доме на последнем этаже. Из окна в промозглый день видны одни облака. Перегнувшись через подоконник, можно разглядеть пыльный клочок двора, огороженный мусорными баками.
Потолок в квартире настолько низкий, что, входя, мне приходится наклонять голову. Но я редко выпрямляюсь во весь рост, потому что прихожу сюда только спать. Сплю я днем, а ночью работаю.
Оптовый склад похож на муравейник. Я сижу в огромном ангаре, пронизанном ходами и выходами, тайными лазейками и извилистыми коридорами. Надо мной дощатые мостки, по которым ходят рабочие. Первое время я боялась, что они рухнут мне на голову, но скоро привыкла. Зимой на мне телогрейка и перчатки с обрезанными пальцами. Летом здесь невозможная духота, металлический ангар за день нагревается, а ночью остывает, отдавая накопленный жар. Я маюсь в раскаленной бочке, как царица из сказки, брошенная в морскую пучину. Улучив минуту, я выхожу на свежий воздух и смотрю на пустое небо и чахлую землю – все это видела и она, когда ее с младенцем выбросило на берег.
Днем на складе столпотворение, тарахтит погрузчик, подъезжают и отъезжают фуры, сигналят автомобили, со скрежетом открываются ворота, дергается шлагбаум, все носятся как угорелые, но я прихожу ночью, когда здесь темно и пусто, а мой стол завален накладными, которые надо занести в программу.
Обязанности несложные, но к концу смены все равно затекает поясница и сводит пальцы. Впрочем, мне доводилось уставать и больше, когда я работала уборщицей на ткацкой фабрике. Ткачихи шествовали вдоль мерно жужжащих станков, в глазах рябило от веретен, а я шла за ними со шваброй и совком, сгребая с пола сор и обрезки. У меня открылся настоящий дар видеть грязь, и ни один клочок пыли не оставался незамеченным. Грязь гнездилась в потаенных уголках, за ней приходилось наклоняться, извиваясь, вставать на колени, ползти ужом. Каждый час я поднимала тяжелую крышку мусорного бака, опорожняя в его чрево черные пластиковые мешки.
Вы знаете, каково это – с натугой открывать ржавые крышки, одну за другой, заглядывая в темноту? Вы думаете, темнота ночи романтична, темнота чулана страшна, а темнота мусорного бака омерзительна? Поверьте, это не так. Темнота всегда одинакова. Теперь, когда я работаю по ночам, я знаю это. Я еду на работу последним поездом метро, а возвращаюсь первым. Мне незнакома толкучка, потная спрессованность тел, духота и столпотворение. Хаос наполняет и метро, и работу, и мой дом – но не меня. Метро встречает меня прохладными сводами станций, дом – темными окнами, работа – пустыми коридорами, где гулко отзываются шаги и пахнет хлоркой, будто я забрела в огромный общественный туалет.
Так и проходит моя жизнь – между двумя муравейниками. Главное – успеть перебежать из одного в другой, пока он не наполнился суматохой. Я, ловкий муравьишка-путешественник, сползаю по былинке, пробираюсь тайными переходами и лестницами в свой уголок, где я видна всем, как клочок пыли, который забыли вымести из-под ткацкого станка.
II
Дара оставаться незамеченной я лишилась давно, еще в родительском доме. По ночам я лежала в своей комнате наверху, карауля, когда загремит калитка и половицы дрогнут под шагами пьяного отчима. От стука калитки до первого пронзительного крика матери проходило несколько минут. Я старалась неслышно спуститься по лестнице, но отчим чуял мое приближение и успевал обернуться, поднимая налитые кровью глаза.
Он садился на табурет, дышал со свистом, багровые жилы вздувались на шее и лбу. Мать пряталась за стенкой, но я заходила на кухню смело, ступала тяжело, поворачивалась всем телом. Я занимала всю кухню, с грохотом расставляла тарелки, даже поварешку швыряла в пустую кастрюлю со звоном.
В тот день отчим стоял у окна, красный от прокуренного спертого воздуха, и пытался открыть форточку. Увидев меня, он побагровел еще больше, зашатался, ухватившись за край стола, но не устоял и рухнул прямо под ноги. Я молча смотрела, как он хватает ртом воздух. Мать подошла, вцепилась мне в руку, как ребенок, мы переглянулись. Мать оказалась слабачкой и стояла на месте как истукан, а мне пришлось опуститься на корточки и зажать широкой ладонью его шевелящиеся губы, хрипящий рот. У меня тяжелая рука, отчим перестал дышать почти сразу, и его желтоватые в красных прожилках глаза закатились.
Похоронив мужа, мать не осмелела, наоборот, стала еще тише и рассеяннее. Вечерами она беззвучно рыдала, вздрагивая всем телом, забывала выключить плиту, пока газ не поднимался к потолку синеватой струйкой, а начав гладить, бездумно водила утюгом по доске, прожигая дыры на одежде.
– Ты его убила, – однажды прошипела она мне в лицо. Тщедушная, морщинистая, замотанная в платок, она стала похожей на ящерицу. Возвращаясь из школы, я часто заставала ее греющейся на солнцепеке в огороде, но услышав стук калитки, мать вздрагивала и скрывалась в доме.
