– Кто-нибудь успел записать точный диагноз – ну… той, последней?
Все посмотрели на нее растерянно и с сочувствием. Нет, конечно, не записал никто, все уже думали о том, как бы поскорее выйти на улицу, на свежий весенний воздух. А именно ей выпало завтра идти в эту самую палату вместе с доктором. Изучать случай. И доктор, скорей всего, первым делом спросит, что она помнит о пациентке. И нужно будет не эмоции излагать – а то доктор любит пошутить «не вы тут пациент», намекая на возможную непригодность к профессии, – а без ошибок воспроизвести то, что сказал сегодня о больной именно он.
А ей и самой сегодня хотелось бы быть художницей. Нарисовать всё это: тонкие черты, поблекшая красная краска на отросших волосах, бледная кожа с проступающими сосудиками, подрагивающие пальцы. И в пальцах – ножницы. Детские, конечно, с закругленными концами. Под присмотром персонала она целыми днями, склонившись, рисует людей. А потом вырезает фигурки и складывает по коробочкам. Это будет ее мир. Позже она изобразит горы и реки, города и улицы, небо и звезды. И на новой планете будут появляться, жить, разговаривать, ссориться, влюбляться вырезанные персонажи. Там же будет жить и она: каждый раз фигурка ее, автора, рисуется и вырезается в последний момент. Точная карандашная копия: тонкие черты, длинные волосы.
В какой-то момент, когда врачам кажется, что бумажный мир вызывает слишком сильные чувства у пациентки, ее «отключают». И от этой Вселенной, и от нарисованной. Мир, его карандашного автора и созданных им людей выносят на помойку. Проснувшись, пациентка всё помнит. Но не сдается и начинает все сначала.
Студентка поймала себя на детском желании сунуть палец в рот и прикусить ноготь. Наверное, она и вправду для этой профессии не годится.
Придя в общежитие, она не стала переодеваться, готовить еду и вынимать из сумки тетради. Она достала из-под кровати альбом. Как хорошо, что не выкинула.
**
Я всегда рисовала людей. Сколько себя помню. Мне говорили, что я не умею и поэтому не надо. Только сейчас понимаю, что от ребенка, только начавшего говорить, вообще смешно требовать, чтобы он что-то умел. И тем более – чтобы делал только то, что умеет. Если ребенок будет делать только то, что умеет, он рискует не научиться даже пользоваться горшком. Однако пользоваться горшком, убирать вещи и не пачкаться за столом – этому учат. Еще как учат, с битьем и криками. А рисовать, петь, танцевать – «не умеешь». Видимо, это опасные умения для тех, кто украл себе название «взрослые». Настоящие взрослые – любящие, терпеливые, видящие мир в красках. Они сочиняют стихи и песни, они лепят, обжигают и расписывают прекрасные блюда и вазы, они двигаются в такт музыке, они красиво пишут буквы на длинных листах, и псевдо-взрослые потом покупают эти свитки за большие деньги, вешают на стену и хвастаются друг перед другом. Я пыталась писать буквы, но их зачеркнули, потому что не в строчку и не по их образцу. Они не замечали, что каждый давал свой собственный образец? Видимо, нет. Двигаться тоже запрещено. Это шум, опасность задеть вещи на полках, почему-то неприлично – я не понимала тогда, почему танец называется тем же словом, как и случай сходить мимо горшка – и просто раздражает. Петь – самое большое нельзя. Впрочем, как и издавать большую часть возможных звуков. Не шевелись. Не зови. Я тогда еще не знала слова «смерть», чтобы сравнить с ним это «не». Но «смерть» я узнала гораздо раньше, чем поняла смысл другого слова: «живая».
