Моей матери
Скорее всего, вирус занесли птицы с островов Ледовитого океана или даже с небес, как утверждал местный священник, а иначе откуда ему было взяться в городе, затерянном в медвежьем углу Крайнего Севера. Город вырос из рыбацкого посёлка, летом, по большой воде, как называли здесь океан, в него прибывали баржи, гружённые одеждой, консервированными овощами, ружьями, патронами – короче, всем необходимым для жизни в суровом климате, а забирали они уловы трески, ящики с мороженой камбалой и туши битых тюленей. Моряки сходили на берег, с неделю проводили в городе, шатаясь по кафе, покоряя сердца малочисленных незамужних северянок. Но болезнь пришла весной, лёд ещё стоял незыблемо, а полярная ночь едва отступила. Опять же летом, когда на короткое время пробуждалась жизнь, в город забредали партии геологов, так что занести вирус они тоже не могли. Тогда бы эпидемия вспыхнула ещё осенью. Конечно, у болезни мог быть долгий инкубационный период, и она могла проснуться вместе с первыми лучами солнца. Так вполне могло быть в другом месте, но не за Полярным кругом: какой микроб переживёт долгую зиму, когда температура опускается до минус сорока и от жестоких морозов лопаются уличные градусники, осколки которых тут же уносит ледяная стужа. Возможно, вирус прятался в какой-то доисторической рыбине, вытащенной из глубин крупной ячеистой сетью вместе с обычными видами океанских рыб, а на заводе, где за версту стоял невыносимый запах разделываемых тушек, на неё не обратили внимания, и, вместо идущих на экспорт консервов, пустили в какую-то местную забегаловку. Так вспыхнула эпидемия, в то время как на тысячи километров вокруг, в белой бесконечной тундре, сколько хватало глазу, и даже южнее, где уже вырастали города, всё теснее жавшиеся друг к другу, ни о чём подобном не слышали. И это тоже говорило в пользу того, что вирус не мог занести человек. «Воля небес, – вздыхал позже священник, в одиночестве молившийся посреди единственного в городе рубленого храма. – Воля небес». Многие, особенно женщины, считали, что он прав, тихо крестились перед домашними иконами, но в церковь не шли, боясь заразиться. Что теперь гадать? Случилось, что случилось. Болезнь стала фактом. И этот факт был налицо.
Но – всё по порядку.
Первого заболевшего звали Сашок Неклясов, но что с того, какое имя дали ему родители и как к нему обращались до эпидемии, если вирус отбивал память, и вскоре он превратился сначала в первого заболевшего, а потом просто в Первого. Неклясов был молодым, сильным мужчиной, в одиночку ворочал на берегу свою лодку, как и большинство в городе, промышлял рыбной ловлей, и также, как и большинство, слыл любителем выпивки. В кафе он мог на спор выпить, не отрываясь, бутылку водки, а если за это ему не платили, пускал в ход огромные кулаки. Просолённый морем, закалённый ветрами Первый выдубился крепкими напитками, но ни они, ни лошадиное здоровье не спасли его. Ни с того ни с сего он стал всё дольше спать – впрочем, ничего удивительного, что ещё делать в сумерках короткого дня, – возвращаясь изрядно набравшимся из кафе, растягивался, не раздеваясь, на постели из оленьих шкур и, не снимая сапог, храпел. Сутками напролёт. А однажды лунной ночью встал и, широко раскинув руки, точно слепой, двинулся вдоль улицы под бешено раскачивавшейся гирляндой фонарей, вокруг которых мошкарой вился снег. Не обращая внимания на вихрившиеся от ветра сугробы, с опущенным у полушубка воротником и завязанными наверху ушами лисьей шапки, словно не ощущая холода, он ловил в объятия редких прохожих. Те со смехом шарахались, избегая его бессвязных речей, мало ли что несут напившиеся рыбаки, тут и драка дело обычное, и никто не подумал о лунатизме. Первый жил один, в сокращавшиеся мгновенья просветления о своих прогулках ничего не помнил, а рассказать ему о них было некому – после полярной ночи каждый чудит как может, да и отношения с ним сложились не те. Прошла неделя, прежде чем болезнь дала о себе знать с новой силой. Вместе со всё дольше зависавшим на небе солнцем стали замечать сходные признаки этого недуга у соседа Первого, с которым тот обнимался чаще, чем с другими. Вадим Петрович Варгин, почтенный отец семейства, мужчина с серебрившимися висками и окладистой бородой, был хозяином двух рыбацких баркасов. Выходя в море, он привозил трески в два раза больше других, и, несмотря на то, что со всеми общался запросто, в душе гордился своим положением. Вадим Петрович был старожилом, принадлежал к основателям города и остался жить в старом рыбацком посёлке после того, как большинство из него уже переехало. Однако его огромный бревенчатый дом, открытый для всех благодаря радушию хозяина, выделялся среди чахлых лачуг. В городском совете, куда он входил уже не одно десятилетие, с его мнением считались, если не сказать, что во многих вопросах оно было решающим, и как следствие этого, Варгин был на виду. Так что, когда он резко сменил образ жизни, это не прошло незамеченным. Теперь, против обыкновения, он не вставал ни свет ни заря, чтобы заняться хозяйством, требовавшим бесконечных забот, а спал целыми днями, зато ночью бродил в одиночестве по берегу, продуваемому всеми ветрами. Это вам не какой-то одинокий выпивоха. Хотя он шёл в точности так же широко расставив руки, шатаясь от вьюги, но с поразительной точностью обходя сугробы. Случалось, он сворачивал в кривые тесные переулки, попадая в тупики, разворачивался, точно зрячий, хотя глаза его были всё время закрыты, и только веки слегка подрагивали, словно у ребёнка, водящего в прятки. Его жена забила тревогу. Она потащила мужа к врачу, который встретил их взглядом, в котором читалось: «Ну, что стряслось?»; а потом, когда жена сбивчиво объяснила, стал обстоятельно выспрашивать Вадима Петровича, что же с ним творится, где болит, может быть, голова или шея, и чем он сегодня обедал, многозначительно кивал, точно ответы ему что-то проясняли, а потом, опустив пальцами набрякшие мешки, долго вглядывался в глаза, влажные, плачущие, заволоченные белой пеленой, точно надеясь прочитать в них разгадку, при этом не прекращая выяснять, что пришедший чувствовал ночами на промёрзших улицах. Варгин ничего не помнил. Он только поглаживал бороду и неопределённо качал головой.
