– И где же мистер Кэмпбел? – спросил Чарли.
– Уехал в Швейцарию. Он тяжело болен, мистер Уэльс.
– Жаль. А где Джордж Хардт? – поинтересовался Чарли.
– Он вернулся в Америку, устоился на работу.
– А где же наш Snow bird?
– Он наведывался на прошлой неделе. Но его дружок, мистер Шаффер, все равно в Париже.
Всего два имени в длинном списке из прошлой жизни. А ведь прошло только полтора года. Чарли записал адрес в записную книжку и оторвал листок.
– Если увидишь мистера Шаффера, передай ему это. Здесь указан адрес моего свояка. Я еще не выбрал, где остановлюсь.
На самом деле он не особо расстроился, что в Париже никого из прежних знакомых не осталось. Но тишина в баре «Ритца» была странной и пугающей. Бар больше не был американским, здесь нужно вести себя подобающим образом, а не так, как будто ты хозяин. Бар снова стал частью Франции. Чарли почувствовал тишину сразу, как только вышел из такси и увидел швейцара, болтающего с таксистом.
Проходя по коридору, он услышал один скучающий женский голос в некогда шумной дамской комнате. Когда он повернул в сторону бара, оставшиеся 20 шагов до стойки он по старой привычке отмерил, глядя в зеленый ковер. И затем, нащупав ногами надежную опору внизу барной стойки, он поднял голову и оглядел зал. В углу он увидел только одну пару глаз, суетливо бегающих по газетным страницам. Чарли попросил позвать старшего бармена, Поля, в былые времена рыночного бума тот приезжал на работу в собственном автомобиле, собранном под заказ, но, скромняга, высаживался на углу здания. К сожалению, Поля не было, и Аликс рассказал ему последние новости.
– О нет, – сказал Чарли. – Я завязал.
Аликс поздравил его.
– А пару лет назад вы сильно закладывали…
– Я держусь, – уверил его Чарли, – завязал полтора года назад.
– Как жизнь в Америке?
– Я несколько месяцев не был там. Сейчас в Праге, представляю пару концернов там. Они ничего обо мне не знают.
Аликс улыбнулся.
– Ты помнишь мальчишник Джорджа Хардта? Слушай, а ты ничего не слышал о Клоде Фесендене? – спросил Чарли.
Аликс понизил голос и сообщил:
– Он в Париже, но не ходит сюда больше, Поль не разрешает. Его счет перевалил за 30000 франков и включает в себя все его ланчи, обеды и напитки за целый год! А когда Поль попросил заплатить, тот дал ему фальшивый чек. Аликс покачал головой: – Не могу понять, такой щеголь! А теперь он весь опух. – И показал руками.
Чарли посмотрел на шумную группу гомиков, усаживающихся в углу.
«Их ничто не берет, – подумал Чарли. – Акции растут и падают, люди бездельничают или работают, но они будут всегда». Это место угнетало его. Он попросил кости и сыграл с Аликсом на напиток.
– Вы здесь надолго?
– Я на четыре-пять дней. Хочу повидаться с дочерью.
– У вас есть маленькая дочь?
Огненно-красные, ярко-голубые, тускло-зеленые огни вывесок светились сквозь тихий дождь. День перевалил за половину, и на улицах все засуетилось; кафе открылись. На бульваре Капуцинов он поймал такси. Площадь Согласия проплывала в своем розовом величии. Они перебрались на другой берег такой постоянной Сены, и Чарли вдруг заметил всю провинциальность левого берега. Он попросил такси проехать по проспекту Оперы, хоть это было и не по пути, чтобы полюбоваться, как сумерки опускаются на волшебные фасады, и услышать в гудках такси, постоянно повторяющих первые такты «Медленного вальса» Дебюсси, трубы Второй империи. Перед книжным магазином Брентано закрывали железную решетку. У Дюваля за мещанскими кустиками все столики были заняты. В Париже он никогда не ел в по-настоящему дешевых ресторанах. Обед из пяти блюд, четыре с половиной франка, – это всего лишь восемнадцать центов, включая вино. По каким-то причинам сейчас он пожалел об этом.
Когда они переехали на левый берег, со всей его простоватостью, он подумал: «Я сам для себя испортил этот город. Я не осозновал это, но дни проходили один за другим, а потом пролетели и два года, все прошло, я сам себя потерял».
Ему было тридцать пять лет, он хорошо выглядел. Ирландская живость в лице смягчалась глубокой морщиной между бровей. Когда на улице Палатин он позвонил в дверь родственников, брови сомкнулись – морщина стала глубже. Живот свело судорогой.
За спиной прислуги, которая открыла дверь, мчалась маленькая девочка девяти лет с криками: «Папочка!» В его руках она подпрыгивала, трепыхалась словно рыбка. Она обхватила его голову руками и прижалась щекой.
– Моя булочка, – сказал он.
– Папочка, папочка, папочка, папочка!
Она втащила его в комнату, где заждалась вся семья: мальчик и девочка одного возраста с ней, его свояченица и ее муж. Он поприветствовал Марион.
…
Он поприветствовал Марион с тщательно выбранной интонацией, в которой не было ни показного энтузиазма, ни неодобрения, но ее ответ прозвучал куда более прохладно, хотя она и постаралась спрятать выражение нескрываемого недоверия за доброжелательностью по отношению к его ребенку. Двое мужчин по-дружески пожали руки, и Линкольн Петерс на мгновение задержал свою на плече Чарли.
В комнате было тепло и по-американски комфортно. Трое детей бегали поблизости, играя в желтых квадратиках коридора, который вел в остальные комнаты, приближение шести часов вечера чувствовалось в энергичных всполохах камина и типично французских звуках на кухне. Но Чарли не мог расслабиться, сердце тяжело стучало, так что ему пришлось позаимствовать немного уверенности у собственной дочери, которая время от времени подходила к нему, сжимая в руках принесенную им куклу.
