“Вот если бы она умерла. У нее обнаружился бы, например, рак желудка. Все само собой бы исправилось: она умирает, я свободен, никто никого не бросает. Господи, о чем я думаю? Надо же, какой я скотский идиот. Такие жуткие мысли в голову лезут, что впору стреляться”.
– Что ты так странно смотришь на меня? – жена перевернулась на бок и, подперев рукой голову, внимательно посмотрела мне в глаза. – О чем ты думаешь?
Мы лежали в постели. Воскресное утро летними солнечными лучами сообщало нам о том, что жизнь прекрасна. Было тепло и влажно после ночного дождя. Запах цветущей липы из открытого окна медленно втекал в спальню. Старая липа, заполняя двор нашей четырехэтажки своим чуть сладковатым запахом, тихо шелестела листвой, реагируя на слабые дуновения июньского ветерка, который, лениво играя с ней, то накатывался волной, разнося в стороны аромат цветения, то надолго замирал, как бы притаившись и ожидая, когда липа вновь накопит его в своей листве побольше, чтобы одним несильным рывком в очередной раз обокрасть ее и тут же раздарить все это богатство окружающим.
– Так, ни о чем. – Я отвел глаза в сторону, потом вовсе закрыл их.
В последнее время мне стало сложно смотреть на нее. Лицо, веки, губы, руки, лоб, все как-то незаметно, по чуть-чуть сморщившись и потускнев, вдруг состарилось. В общем, в один не самый прекрасный момент я на мгновение четко осознал, что не узнаю это лицо. Лицо, которое я видел каждое утро на протяжении уже сорока лет, на секунду показалось мне совершенно чужим и неприятным. Мне подумалось: “Вот бы сейчас найти молодую и красивую…”, и в этот самый момент мне невесть откуда пришла эта предательская идея: “Как было бы хорошо, если бы она умерла”. Тут же мысленно отхлестав себя по морде, я открыл глаза, притянул к себе любимую, единственную жену и крепко обнял, одновременно пытаясь отогнать чудовищную мысль.
– Да что с тобой? – С тревогой отстраняясь, чтобы рассмотреть меня внимательнее, спросила жена.
– Я же сказал: “Ничего”. Не обращай внимания. – Как можно беспечнее ответил я, но получилось неубедительно.
Стало немного легче, но черная мысль, однажды родившись, уже жила самостоятельной жизнью, постоянно выскакивая вперед, нагло раздвигая и разбрасывая специально мной созданные незатейливые мысли-отвлекушки. Поняв, что так с ней не справиться, я начал специально ее крутить, как крутят ключи на пальце, пытаясь обессмыслить, поставив на реверс. Действительно, через некоторое время мысль эта скукожилась, уменьшилась в объеме, утратив новизну и потеряв свой чудовищный смысл. Пока она опять не начала мучить, я быстренько зашвырнул ее на периферию сознания, переключившись на рабочие проблемы. Жаль, что однажды рожденную мысль нельзя убить, ее можно только забыть, но может это счастье?
В хлопотах по огороду почти незаметно пробежал месяц. Летом и осенью, да и зимой тоже, мы с него по большому счету только и кормились. Наш небольшой участок в четыре сотки находился в десяти минутах ходьбы от дома на окраине городка, рядом с кладбищем, среди нескольких десятков таких же маленьких огородиков, на которых кроме летнего водопровода никаких других благ цивилизации не было. Дачных домиков здесь никто не строил, не на всяком участке имелся сарай для хранения садового инструмента, некоторые каждый раз приносили все из дома, даже шланги для полива. Начало и середина лета выдались жаркими и сухими, поэтому приходилось каждый вечер после работы ходить и поливать огород. Воду с маленькой водокачки, кособоко притулившейся на берегу неширокой речушки, витиевато пробегающей мимо кладбища, подавали раз в день на два часа: с шести до восьми вечера. Ее серые от старости дощатые стены, зеленая, поросшая мхом, шиферная крыша с маленькой ржавой электрической мачтой и двумя протянутыми к ней проводами, как пуповиной соединяющие с городом, являли собой весьма потрепанный арьергард отступающей отовсюду цивилизации, который, тем не менее, еще функционировал. До семи надо было успеть полить грядки и все, что росло в парнике, таская старой, уже выцветшей до белизны, пластмассовой лейкой теплую воду из двух ржавых железных бочек, потом наполнить их и уже из шланга полить весело зеленеющие рядки картошки. На участок мы приходили порознь: я сразу с работы, а жена из дома. Она успевала после работы забежать в квартиру и переодеться в старенький цветастый сарафан, гордо называемый “дачный”. Пока я носился с лейкой по отсыпанным опилками дорожкам, каждый раз чертыхаясь, когда вода попадала мне на ботинки, она собирала в жестяную банку из-под тушенки колорадских жуков, которых мы потом в ней же и сжигали.
