– Ты здесь?
– Пришла к тебе.
– Где это – здесь? – спросил он, помолчав.
Лежа на спине, он мог видеть только потолок да голову и плечи Анны. И в глазах мутится.
– Ты в больнице.
Опять пауза. Он проговорил что-то вроде: «Это не я здесь». Слова расплывались.
– Это не ты, – добавил он уже яснее. – Ты хорошо выглядишь.
– Спасибо. Ты здесь. И я здесь. Пришла к тебе.
Он улыбнулся. Улыбка лежащего на спине взрослого напоминает улыбку младенца – тяготение помогает ей, а не мешает.
– Можешь мне сказать, – прошептал он, – или знание меня убьет?
– Если бы знание могло убивать, ты бы давно умер.
– Я болен?
– Ты себя хорошо чувствуешь?
Он отвернулся – первое движение за весь разговор.
– Паршиво. – Невнятная речь. – Накачали лекарствами какими-то. – Голова снова беспокойно качнулась. – Противно. – Он глянул ей в лицо. – Паршиво. Анна, мне холодно. Я мерзну. – В глазах выступили слезы, скатились струйками и намочили седеющие волосы. Так бывает при страданиях лежащих на спине пожилых человеческих существ.
Анна окликнула его по имени, взяла за руку. Ее кисть была чуть поменьше, чем у него, чуть теплее, а в остальном – такая же, вплоть до формы ногтей. Она взяла его за руку, и он сжал ее пальцы. Потом рука его разжалась.
– Л’карства к’кие-та, – пробормотал он. Глаза его были закрыты.
Спустя какое-то время он проговорил еще одно слово – не то «тошно», не то «тяжко». Анна ответила на первое: «Потерпи», а потом подумала, что ему просто тяжело дышать. Грудь спящего вздымалась медленно, с усилием.
– Это лекарства, – сказала она врачу. – Каждый раз он просит не давать ему лекарств. Вы не можете уменьшить дозу?
– Химиотерапия, – ответил врач и произнес еще какие-то слова, все больше названия лекарств, потому что они кончались на «цин» и «цил».
– Он говорит, что не может заснуть и проснуться тоже не может. Думаю, ему нужен сон. И пробуждение.
Врач наговорил еще каких-то слов: говорил так гладко, ладно и ровно, что Анна верила ему почти три часа.
– Это дурдом? – спросил Гидеон совершенно отчетливо.
– Мм-м? – Анна вязала.
– Психушка.
– О, это просто отдельные палаты. Отличная частная больничка. Домашний уход. Очень вежливо. Очень дорого.
– Старческий мам… мар-разм. Говорить нет сил. Анна.
– Мм-м?
– Инсульт?
– Нет-нет. – Она отложила спицы. – Ты переутомился.
– Опухоль?
– Нет. Ты крепок как скала. Потрескался только. Устал. Вел себя странно.
– Что я сделал? – Глаза лежащего прояснились.
– Выставил себя ужасным глупцом.
– Да?
– Ты вымыл все грифельные доски. В институте. С мылом.
– И все?
– Ты сказал, что надо начать все сначала. И погнал декана за мылом и ведрами. – Они рассмеялись разом. – Остальное уже неважно. Поверь, ты их занял надолго.
Теперь-то всем было понятно, что его новогоднее письмо в «Таймс», полное необычной для него ярости, было симптомом. Для многих это стало облегчением – для тех, кому неуютно было думать об этом письме как об укоре. Весь институт теперь вспоминал, что Гидеон уже не первый месяц был не в себе. Какое там – уже три года, с тех пор как лейкемия унесла его жену Доротею. Конечно, он мужественно перенес потерю, но разве не стал он после этого отстраненным? И с каждым годом все больше? Никто не замечал этого лишь потому, что Гидеон был очень занят. Он перестал брать отпуска, выезжать в семейный домик у озера, а все произносил речи в обществе по защите мира, в котором был сопредседателем. Он слишком много работал. Теперь все было ясно. Только почему-то никто не замечал этого до того апрельского вечера, когда Гидеон начал публичную лекцию по вопросам научной этики. Сначала он молчал, глядя в зал, 35 секунд (приблизительно; кто-то из матемафилософов в зале засек время, когда тишина стала болезненной, но еще не была невыносимой), а потом медленно, тихо, хрипло – никто не мог потом выкинуть из головы его голос – объявил: «Основной проблемой, занимающей ныне физиков-теоретиков нашей половины Западного полушария, является квантовое определение смерти». Потом он закрыл рот и уставился на аудиторию.
Конец ознакомительного фрагмента.
