Жар выжег серебристую росу, прокатившись по траве языком, размазался и пропал – растворился, уйдя в прохладу утреннего воздуха, но не для чуткого носа собак. «Лапка», – обратился Степан ласково. Борзая, тонконогая умница в подпалинах на кучерявой светлой шерсти, дрожала. Немолодая уже, с поседевшими ресницами, она прекрасно знала, что такое заяц, лиса, куропатка и волк. Иное, не звериное дыхание, ядовитый запах не плоти, но чужеродной плотности, которую не ухватишь зубами, не заставишь, погнавшись, свернуть и прийти под выстрел меткого ружья охотника – дух горы, передвигающейся стремительным валом, дух страшного грохота, лязга и силы огня вызывал в стучащем сердце ужас. «Лапка», – жёсткая и тёплая рука хозяина погладила. Рассвет окрасил зубчики леса в розовый. Утренний набат явления был привычным, и Степан его не боялся. Явление не причиняло зла ни собакам, ни людям. Просто не надо было, никогда не надо было передвигаться по чужому пути.
Случалось, конечно, что охотник находил неудачливых жертв. Олень, молодой ещё, глупый, кормившийся рядом и испуганный звуками явления, бросался прочь, пересекая путь, и не успевал. Разбившиеся свиристели лежали, раскинув окостеневшие крылья. Жёлтые бабочки оставались на листьях, как хлопья странного, ошибшегося месяцем снега – и в тот давний июль дурачок Фома, родившийся весь целиком в пузыре и потому блаженный, пытался, видно, поиграть с явлением так же, как играл с телятами, которых пас, но погиб. Столбы ограды не защищали – покосились, попадали, и одряхлевшая рыжая сеть вросла в землю, скрывшись в траве, как и утрамбованный камень, который поддерживал путь. «Лапка, трусишка, брось: оно ушло».
Степан, осторожно шагая, пересёк блестящие ленты. Лапка жалась к ногам, но на той стороне успокоилась. Первый солнечный луч чиркнул по бледному небу. Наливаясь, как спелая ягода, солнце выкатывалось, чтобы принести новый день, и лесные птицы, почувствовав это, встряхнулись и загомонили. Изнанка чащи дохнула на Степана сыростью. Ступая по хвое и прошлогодним листьям, охотник пробрался сквозь папоротник и обошёл бурелом, спускаясь по откосу к ручью. Степан увидел на влажной земле треугольные следы копытец косули и добродушно хмыкнул в бороду: он за ней не гнался. Лапка понюхала корни, выступающие из песка, фыркнула на прибитую к берегу пену, навострила уши и гавкнула. Послышалось ржание, а затем – хруст веток, и из ельника напротив выехал всадник. Каурый конь, склонив породистую голову, потянулся к бегущей воде. Степан цыкнул на Лапку и, сняв картуз, поклонился.
– Утречка, барин.
Молодой граф Межецкий кивнул.
Конь пил, лениво взмахивая длинным хвостом. Граф, опустив поводья, осматривался. Сощурив глаза от солнца, пробившегося сквозь кроны деревьев, Межецкий оглядел Степана, Лапку и, повернув голову к откосу, попытался различить лежащий наверху его путь.
– Отсюда не заметно. Но ты, верно, шёл через него. Я встаю рано, – утренние прогулки полезны – но так и не смог пока увидеть явление. Смешно, но я пообещал приятелям в корпусе, что осенью, когда вернусь на службу, расскажу, что оно такое есть и зачем. Говорят, – граф снова взглянул на Лапку, – собаки боятся явления.
– Так, барин. Животное не разумеет, но опасается.
– А ты, старик?
– Я бью белку, барин. Зайца и оленя. Всё, что надобно мне разуметь – как слышать зверя и обрабатывать шкурки. Мои отец и дед жили так.
– Простые люди…
– Ваша правда, барин.
– Но простому мужику князь не подарил бы такую собаку, – Межецкий улыбнулся. Красивый юноша – но Степан совсем не знал его, чтобы понять, был ли городской сын их соседа-помещика хорошим человеком.
– Фёдор Петрович всегда ко всем добр, – уклончиво сказал охотник.
Граф спешился и вытер запылённые носы сапог о мох. На земле он держался гораздо проще, чем в седле. Возможно, причиной была молодость: Межецкому шёл девятнадцатый год. Он задел сапогом лапу маленькой ели и полюбовался на капли росы, которые посыпались с иголок. К чёрному хрому прилипли нити рваной паутины. Лицо под котелком для верховой езды было ещё очень мальчишеским: острым, подвижным и интересующимся.
– Сегодня будет жарко, – с видом знатока сказал Межецкий.
Степан почесал Лапку за ухом. Борзая лизнула ладонь и, получив немое разрешение, потрусила обследовать коряги, бурелом и ёлки. Граф стоял на другом берегу узкого ручья, который легко мог бы перешагнуть, чтобы забраться по откосу вверх и поглазеть на путь, но не делал этого. Хотя путь явления и был границей между помещичьими землями соседей, лес по обе стороны считался общим.
– Когда-то было время, – Межецкий говорил серьёзно, нахмурив брови, как будто оставался лицеистом и отвечал учителю урок, – когда пути не существовало. Иначе лес не стремился бы вернуть положенное ему, прорастая травой и деревьями там, где ходит явление. Чтобы сделать путь, такой длинный, потребовалось, должно быть, очень много сильных рубщиков, корчевателей и кузнецов. Странно, что, понимая всё это, никто до сих пор не знает, зачем нужны путь и явление.
