(Мы слышим «Венскую кровь», тихую, мрачноватую ярмарочную версию, которая заглушается шумом движущегося поезда, когда свет падает на РАФФИНГА и ВИТГЕНШТЕЙНА: поздним вечером они едут в вагоне «Восточного экспресса»).
ВИТГЕНШТЕЙН. Вы англичанин. Я слышал, как вы говорили с проводником. Предложил бы помощь, но попытки общения людей, проживающих в разных странах… Они меня просто завораживают.
РАФФИНГ. Общение практически отсутствовало. Когда англичанин говорит на немецком, результат удручающий.
ВИТГЕНШТЕЙН. И когда австрийцы говорят на английском.
РАФФИНГ. Нет, у вас прекрасное произношение. Гораздо более аристократичное, чем у меня.
ВИТГЕНШТЕЙН. Я родился в Вене, но изучал философию в Кембридже.
РАФФИНГ. Производит впечатление.
ВИТГЕНШТЕЙН. На меня – нет. По большей части, если на то пошло, это чушь, но что нет? Опасность устремления объяснить все в том, что в итоге не объясняется ничего. Мое мнение следующее: если мы не можем говорить о чем-либо с некой степенью определенности, лучше замолчать. К сожалению, под это попадает все, что действительно имеет значение для людей. Работы любого философа можно разделить на две части: то, о чем он написал, и то, о чем умолчал. Первая часть не значит ровным счетом ничего. Значение имеет, о чем он умолчал.
РАФФИНГ. Но если он об этом умолчал, откуда мы знаем, что это имеет значение?
ВИТГЕНШТЕЙН. Мы знаем, что это имеет значение, именно потому, что он об этом умолчал. Даже Бог понимает, что лучший способ объяснить что-либо – сохранять молчание. Поэтому нет у него привычки раскрываться. Он принял решение оставаться вне проблемы. Бег – не внутри, выглядывая наружу. Бог – вне, заглядывая внутрь. И единственный честный способ говорить о нем – молчать в тряпочку.
РАФФИНГ. Но сейчас вы говорите о нем.
ВИТГЕНШТЕЙН. Да, и я несу чушь. Я пишу книгу, которая объяснит, что нельзя сказать. Ни у одного персонажа пьесы нет права делать какое-то далеко идущие выводы, потому что он существует только в пределах пьесы. А то, что имеет смысл для всего мира, должно находиться за его пределами. Я уверен, этим обусловлено полное безразличие Бога к тому, умрет ли ребенок или нет. Погибнет ли воробей или целые империи. Особой разницы на самом деле нет. Для него это всего лишь пьеса.
РАФФИНГ. Что ж, удачи вам с этой книгой.
ВИТГЕНШТЕЙН. Благодарю.
РАФФИНГ. Так вы едете домой в отпуск?
ВИТГЕНШТЕЙН. Я еду домой, потому что умирает мой отец.
РАФФИНГ. Ох, сожалею.
ВИТГЕНШТЕЙН. Что удивительно, я тоже. Это означает, что стану фантастически богат. И это трагедия. Я бы не возражал, да только с деньгами люди становятся такими глупыми. Я, вероятно, раздам их, а потом покончу с собой. Это в традициях нашей семьи. Вена – и ваш конечный пункт?
РАФФИНГ. Да. Там живет семья моей жены.
ВИТГЕНШТЕЙН. То есть вы там уже бывали.
РАФФИНГ. Нет. Еду первый раз.
ВИТГЕНШТЕЙН. Вена поначалу очарует вас. Но не дайте себя обмануть. Город снов также и Город кошмаров. Вена – прекрасная, умирающая проститутка с толстым слоем косметики, едва скрывающей прогнившее нутро.
РАФФИНГ. Получается, вы не любите город, в котором родились?
ВИТГЕНШТЕЙН. На самом деле люблю. Это так грустно, любить то, что на грани смерти. В Вене можно заполучить беду на любой вкус. Как мне представляется, жена – один из вариантов. Сам я не женился. И едва ли женюсь. Думаю, нет у меня к этому склонности.
