***
Метель в тот день разыгралась не на шутку. Так и получилось, что мы с Марком, бароновым егерем, ни до одной ловчей ямы не дошли. И ведь как неудачно вышло: сговорились заранее, погода стояла — загляденье, солнечная, морозная, снег под ногами хрустит, не проваливается, и воздух вкусный такой — не надышаться. И утром все хорошо было, я и Буяна с собой взял, он от скуки аж подвывать начал. До большой охоты оставался еще месяц почти, но другие собаки как собаки, по вольеру бегают, по двору да по полю за замком, а этому надо далеко, в лес, в деревья, лапы размять, в снегу искупаться да глухарей погонять. А как до домика Марка добрались, все и пошло наперекосяк. Небо потемнело, ветер завыл, снежная крошка в глаза полетела, какие уж тут прогулки.
Я было хотел сразу в замок вернуться, чтобы потом по колено в снегу не плутать, но куда там. Марк, чертяка, если уж что ему в башку влезло, ни за что не отстанет. Ездил он по осени на ярмарку, разговоров после было, как будто заморскую страну увидел, не меньше. И девчонки-то там — загляденье, у нас такие не водятся, и пряники, и колбасы всех мастей, и выпивка, «ты, брат Ларс, отродясь такой не пивал». Вот этой выпивкой-то он и запасся впрок. Ну а раз уж так вышло — работу, как положено, выполнять нельзя, то и грех не воспользоваться.
В общем, испробовали мы ту выпивку, не по разу приложились. Но я-то к этому делу всегда не очень был, звери пьяных не любят, а Марк изрядно набрался. Даже Буян порыкивать на него стал.
Ближе к вечеру, пока еще дорогу разобрать можно, пошел я все-таки обратно. Метель вроде утихать стала, Буян повеселел, носился вокруг меня, разрывал снежные кучи, пугал мелкую живность. И вроде все хорошо, но чем ближе к замку подходили, тем мне неспокойней на душе делалось. Думал, может спьяну, мало ли как там эта Маркова выпивка на непьющих людей влияет. Но вскоре и Буян заволновался. Морду ко мне поднимет и смотрит, уши насторожив, будто прислушивается к чему. Я тоже прислушивался, только не слышал ничего. А Буян сначала сел на задницу, взвыл, протяжно так, тоскливо, а потом как рванет с дороги в заросли, только хвост мелькнул. Я — за ним. Бегу во весь дух, как на пожар, с веток на меня снег пластами валится, глаза залепляет, взмок весь, остатки хмеля из меня тут же выветрились. Куда бегу, не знаю, но Буян лает, ведет. И чувство такое, будто случилось что-то. И если не добегу или промедлю, плохо будет.
Так он меня и вывел к медвежьей яме. Я в сумерках сам едва вниз не навернулся, едва успел за ветку ухватиться, чтоб на ногах устоять. Буян лаял, припадая на передние лапы, а из ямы почему-то пахло летом — сухими травами, ягодной настойкой и цветами — то ли ромашкой, то ли липой.
Держась за ветку, я заглянул вниз. Кажется, знал, кого увижу, раньше, чем понял — и правда Ханна. Кому бы еще?! Вот только она даже голову не подняла на лай и на мой оклик.
И тогда я по-настоящему испугался.
Повезло, что у меня с собой был и факел, и трут сухой, и веревки. За этим же в лес и собирался — зверье из ям доставать. Только оказалось, что придется не зверье. О том, что она там, может, и неживая уже, я старался не думать, но получалось плохо. Руки свое дело знали, сами двигались, узлы вязали накрепко, огонь разжигали, а в голове — звон такой противный и мысли всякие дурные — про то, что раз так пахнет, значит, она в замок шла с корзиной и снадобьями, по такой метели, ага, совсем спятила. Ну идиотка, нет? И куда старая ведьма смотрела, когда девчонку через лес в такую погоду одну посылала? Совсем из ума выжила? И еще — самые главные и самые плохие мысли — сколько она там лежит уже? Пока мы с Марком в тепле напивались да колбасой с ярмарки закусывали, она уже тут, одна, в холоде лежала? Думал я все это, и так тошно делалось, что хоть вой вместе с Буяном. А тот надрывался на краю ямы, все внутренности наизнанку выворачивались от его голосины. Прикрикнул бы на него, да язык не повернулся.
Полез я вниз, из-под ног комья снега и земли валятся, тороплюсь, руки горят, а в рукавицах не рискнул, соскользнешь еще ненароком да шею свернешь, вот дурь будет — мало того, что эту не вытащил, так еще и сам угробился.
Как на дно спрыгнул, так к ней кинулся. Замерзла, конечно, лежала там, маленькая такая, лицо синюшное, ресницы инеем прихватило. Но дышала. Я как руку ей к сердцу прижал, так аж отпустило сразу — билось, и дыхание чуть заметное от губ шло. Я ей пока ладони растирал да щеки, сам упарился. Нашел в корзинке ее бодрящее снадобье, как не разбилось только, держу ее под затылок, пузырек к губам прижимаю, а про себя ругаюсь страшно: и на чертову старуху, и на Марка с его закидонами, и на Буяна, что раньше беду не учуял, ну и на эту, конечно. Какой черт попутал ее с тропинки сойти да в такую глухомань забраться. Ну видишь ты — метель, так пересиди где-нибудь, подожди, пока уляжется.
Ханна застонала чуть слышно — писк мышиный, а не стон — и открыла глаза.
— Ну вот что ты за бестолочь? — спросил сразу. — Чего тебе в такую метель дома не сиделось?!
Растирал ей ладони, дыханием отогревал, а она всхлипывала беззвучно и тряслась. Ясно было, что толком держаться не сможет. Веревкой обвязать и тянуть — побьется вся. На спине только вытаскивать.
