Когда мы плачем об умерших, мы плачем о себе
VS
На автовокзал он приехал рано утром, когда было еще темно и едва-едва серело, но всё пространство перед платформами было заполнено людьми. Он остановился в растерянности, затем пошел в сторону касс, без надежды, а скорее так, – выполняя некую данность, следуя алгоритму, по которому после прибытия необходимо было обязательно пройти процедуру стояния в очереди, хотя бы для того, чтобы убедиться в бесполезности данной процедуры и с сожалением об упущенном времени начать поиск прочих вариантов отъезда. Очередь действительно плотной змейкой упиралась во входную дверь. Сырой, вязкий холод заставлял людей, большей частью пожилых и зрелых, тесниться внутрь, уплотняться, прижиматься друг к другу, словно кто-то мог вклиниться между и занять чужое место. Он спросил крайнего и даже машинально постоял несколько минут, повинуясь внутренней дисциплине, необходимости придерживаться правил общего поведения, без напряжения, без усилия над собой. Даже без раздражения.
Несколько минут.
– На все направления? – спросил почти в никуда, обводя взглядом окружающих. Когда заканчивал вопрос, остановился взглядом на молодой девушке в очках с поднятым воротником пальто. О том, что это может быть модно или наоборот, даже не подумалось, хотя одеты многие были довольно современно. Очки шли, создавали сексуальность, манили к тому, что находилось за ними, а там глаза, такие напуганные и оттого невинные, и целомудренные, хотя скорее всего это было временно, надуманно, не по-настоящему, как не по-настоящему было все вокруг него и вокруг них всех, у каждого по-своему, со своим особым привкусом, запахом, пониманием ситуации и происходящего в ней. Напротив, все в девушке словно сопротивлялось маскараду, намекая о той скрытой истине в ней, которая рвалась наружу, но не смела противостоять общему молчаливому обету. А вдруг это только ему так кажется, так видится? – подумал он, – а на самом деле она всего лишь есть то, что показывает, и его похоть нескромно вылезла в таком коварном предположении только потому, что он почувствовал запах женщины и инстинктивно среагировал на него своим вердиктом. Аморальная похоть среди тотального затмения.
– На все, – коротко сказала женщина, совсем не там, куда он смотрел, лет шестидесяти. Она стояла чуть в стороне, но было видно, что она следит за очередью, спокойно, тихо, ни с кем не разговаривая. Она была одна, и таких было немало, хотя многие общались парами и группами, будучи знакомыми или находя общую тему. Он посмотрел на нее, но туманный взгляд, казалось ему, расплывался в пространстве утра. Все еще девушка в очках грела затылок своим излучением. Она даже не подозревает, что одеждой и очками не скроет себя, все равно выдаст себя, – продолжал он настойчиво свое предположение. Лучше бы спросила у… другого… что делать… но вряд ли самый изощренный вид маскировки под уродство помог бы в том, что называется природой. Он еще раз попробовал заглянуть ей в глаза, но тень скрывала и цвет. Стекла не подчеркивали диоптрию, можно было принять их за декор, как раз то, о чем он подумал.
Несколько минут.
За стеклянной дверью все еще было пасмурно. Это от того, что в коридоре свет, – подумал он. А дверь разделяет свет и сумрак. Если выйти, станет светлее. И свежее. Он вышел и пошел к киоску. Оказалось, уже почти рассвело. Вокруг горели фонари. Купил пачку сигарет и положил в карман куртки. И кофе, – вдруг добавил, заметив рукописную надпись на тетрадном листке, приклеенную скотчем к стеклу. Кофе был растворимый, но горячий. Пластиковый стаканчик только не плавился в руке, но держать его было почти невозможно, если не перехватывать из одной руки в другую. Чайник, видимо, не успевал остывать от желающих согреться.
Отходя, заметил двух мужчин в камуфляже, подошедших следом. Помоложе, лет тридцати, круглолицый, был перепоясан ремнем с кобурой и пистолетом внутри, у второго, полного, лет пятидесяти или даже старше, с усами соломенно-пыльного цвета и со сдвинутой к левому уху папахе, с выпирающим животом, как у тех многих мужиков-шахтеров в пивнушках после смены, заполняющих иссохшее тело густой благотворной жидкостью, расслабляющей мышцы, тогда, когда-то, когда он тоже еще работал там, когда пиво стоило двадцать четыре копейки в приличной забегаловке, но это сравнение было мимолетно, как ностальгия по безумию, осело в бездне, – у второго через плечо на истертом ремне висел АК, на прикладе виднелась какая-то нацарапанная ножом или гвоздем надпись – буквы, слово, не читаемое издалека. Эти двое уверенно закурили и провели взглядом по периметру. У них был совсем другой взгляд, не такой, как у людей в очереди в кассу или перед автобусами, не такой, как у частников-водителей, узнаваемых среди толпы по особым манерам, походке и даже одежде, вроде бы такой же как у многих, но, наверное, по-особому сидящей на фигурах, – взгляд, спокойный, безмятежный, но и суровый одновременно, чужой, вражеский по отношению ко всему окружающему: людям, автобусам, недешевым сигаретам и их некачественным свойствам, к мерзкой погоде, старикам-пенсионерам, которых было слишком много, которые не сидели дома, а толкались в очередях, чтобы куда-то уехать, чтобы к вечеру вернуться в свои холодные дома и квартиры, и вообще всему, что попадалось им на пути к киоску с сигаретами, к кофейному ларьку с пирожками, к туалету, наконец, возле которого и то выстроилась очередь.
