Деревню с городом соединяло две дороги: одна вела в деревню, другая из. Расстояние между ними было не меньше десяти километров и проехать по ним могло не больше одной машины. Запрещалось даже въезжать на них на другом малом транспорте (мотоциклы, велосипеды), и даже пешие прогулки необходимо было вести по рядом протоптанной тропе.
Эти дороги сделали еще во время второй мировой, чтобы люди, бежавшие из деревни, никак не смогли пересечься с теми, кто направлялся туда.
Шел 1958 год. Стояла приятная майская жара. Работа в полях шла полным ходом, но все из наших, кроме Сашки, были освобождены от труда на всё лето из-за предстоящих экзаменов. Ему было уже 17, и из-за того, что он бросил школу два года назад, отец заставил его трудиться. Но, нужно сказать, что к этому времени он уже почти перестал быть частью нашей компании. Человек он был странный, мягко говоря, завистливый и скрытный, и, повзрослев, стал лишь нашей тенью. А любовь всей его юности предпочла нашего общего друга – Глеба. Оттого его и понесло.
В конце февраля он от злости выбежал из клуба в одной рубахе и, догнав Глеба через пол улицы, с истошным воем отхлестал того по лицу. С того дня они особо не ладили и предпочитали не пересекаться. Надо сказать, что эмоции эмоциями, но вот правоты в его действиях нет и не было. Единственным человеком, который знал о его любви к Кате – был я. Но я молчал, потому что тоже в тайне ее любил. А еще молчал, потому что уважал его девушку Злату, и дружбу с ней, и любил ее как сестру, и расстраивать ее не хотел. Вот так и никто еще долго не знал истинную причину раздора Глеба и Саши.
В то же время из-за границы вернулся мой старший брат, и мы с ним начали покуривать травку. Так и я выпал из компании почти на месяц.
В конце марта ко мне, вся в слезах, прибежала Злата.
– Гера… – Злата навзничь, словно растаявший пластилин, пала к моим коленям. Я стал нежно водить рукой по ее пшеничным волосам. Они пахли молоком и весной. Меня накурило.
– Ты напоминаешь мне щенка, – я, по своей привычке, улыбнулся уголком рта и не сводил с нее взгляда. В тот момент она казалась мне такой прекрасной, словно застывший водопад, по которому стекают лучи весеннего солнца.
– Он не любит меня, Гера…
Я затаил дыхание, пытаясь ощутить все формы ее тела и насладиться, но я видел, как ее потрескавшиеся губы все еще пылали движением, а на школьный воротник тихонько катились слезы. Она не останавливалась и мне нужно было сосредоточиться, чтобы понять, что случилось, но ее холодная рука на моей ноге заставляла думать совсем о другом…
– …Он признался, что влюблен в Катю! Я лишь ее замена. Я ненавижу их. Ненавижу их обоих! – я продолжал молча вглядываться в ее лицо, – теперь я понимаю, почему с Глебом у них так вышло…
– Глеб ничего не знает, – мгновенно она вскочила на ноги, изумленно уставившись на меня, словно в зеркало.
– Я скажу ему, – шепотом, еле слышно, Злата вымолвила эти слова.
Когда она сказала это, внутри меня что-то надломилось, в глазах появились мутные пятна, похожие на пыль. Я видел, как она, почти бегом, выходила из моей комнаты. Я успел схватить ее руку и тяжело примкнул к ее, повторюсь, потрескавшимся губам.
Под тусклым светом керосиновой лампы я держал в своих ладонях теплые, набухшие от возбуждения груди. Я жил. Чувствовал жизнь своей бледной кожей. Но, после, Злата быстро засобиралась, и я до сих пор помню ее встревоженные глаза.
Только после ее ухода, после того как она вышла из ограды моего дома (я, опешив, наблюдал за ней из окна) я понял, что был у нее первым.
2.
Она тоже была у меня первой.
Всю ночь я был беспокойным, выкурил несколько забитых травой косяков. На последнем вышел на скрипучее крыльцо на заднем дворе дома. Именно оттуда был виден самый чистый восход солнца: небо, располосованное на части ярко-кровавыми нитями. Морозно.
Я был очень виноват перед Златой, я знал, что наша ночь доставит ей проблем, но ее тело на вкус как молоко и конфеты, ее волосы – летний зной, ее губы, наивные, отточенные… Решено, нужно идти и объяснить все Саше самому. И тут я вспомнил о Кате, о ее чистых серых глазах, вспомнил и о том, как возненавидел он Глеба, и понял, что мне конец.
Все эти утренние и накуренные мысли принесли мне только страдания, никакого решения я не принял и просто лег спать, еще долго смотря на керосиновую лампу.
Все решилось следующим днем. В одиннадцать часов утра в мою комнату явился Саша. От него несло перегаром, особенно я ощутил это, когда он нагнулся ко мне и стал целовать в лоб.
– Ты ж друг мой, Гера! Единственный! Ты не Глеб, ты меня не предашь…
У меня защемило сердце. Собравшись с силами, я поднялся с кровати, натянул коричневые брюки и затянул ремень.
– Стряслось что-то? – обрубил я.
– Да разве обязательно случиться что-то должно, чтобы я к другу своему пришел? – он сел на край кровати и с прищуром стал смотреть на меня. Меня охватил страх, ведь все вело к тому, что он уже знал обо мне и его девушке.
– При наших обстоятельствах – да.
