Улан-далай, улан-далай, улан-далай… Состав пересчитывал стыки, скрежетал на поворотах – шар-шар, вздрагивал всем своим длинным телом на остановках – таш-баш.
За свои шестьдесят с лишним зим Баатр лишь однажды ездил на поезде. В 1918-м. От станции Куберле до Царицына. И на машине однажды. Перед последней войной. Чагдар тогда на хутор прикатил, чтобы показать, каким он важным человеком стал. Еле проехал по бездорожью. Машина была вся словно мукой обсыпана внутри и снаружи: ну пыль – такое дело, как летом в степи без нее? Баатр надел бешмет и шапку, зажмурил глаза и полез внутрь. Водитель Сумьян повернул рукой какую-то штучку, машина заурчала, задрожала, затряслась. Баатр хотел тут же выпрыгнуть, но довольное лицо сына, усевшегося рядом в торжественной позе, остановило от позорного бегства. Тряско, шумно, вонько. Зачем людям эти уродливые тесные железные кибитки, что пахнут как, должно быть, пахнет из нижнего мира? Машина рванула и подпрыгнула на кочке – Баатр головой ударился о боковое стекло, шапка слетела прямо в ноги, да еще и красной кисточкой вниз – дурной знак.
Улан-далай, улан-далай, улан-далай… Вот уже две недели в кромешной тьме и могильном холоде слушает Баатр перестук колес: хард-ярд, хард-ярд. Над верхними нарами – пара зарешеченных мутных оконец: оттуда виден мир. На верхних нарах – дети, больше двух десятков. Еле уместили. Наверху не так стыло. Взрослые – внизу, кроме соседки Алты: она накануне высылки родила, ее с младенцем наверх определили. Мужчины в их вагоне – только из его, Чолункина Баатра, семьи. Все трое сыновей тут – везение редкое. Старший Очир еще в первую войну охромел, а на второй контузило. У среднего Чагдара – чахотка, комиссовали как раз перед выселением. А младший Дордже – он только телом на земле. Куда бы ни шел, что бы ни делал, всё молитвы бормочет. Хорошо, что неразборчиво, а то давно бы загремел в Сибирь, хоть и психическую справку имеет. Сейчас спит, воткнувшись лицом в широкий воротник овчинного тулупа. У остальных женщин мужья или на фронте, или погибли, или с немцами бежали. В их вагоне семей предателей не оказалось. А все равно всех без разбора в Сибирь повезли, такое вышло указание от товарища Сталина.
В темноте кто-то тронул Баатра за рукав. Невестка, Булгун.
– Отец, Роза… всё… – прошептала Булгун и всхлипнула.
Для бездетной Булгун младшая дочь Чагдара, луноликая девочка, так похожая на свою покойную мать, была большим утешением. Булгун надеялась, что Чагдар отдаст малышку им с Очиром на воспитание. Но девочка простыла еще до выселения, а неделя в холодной теплушке ее добила. Кашляла, кашляла… Как она кашляла!
– Пришло ее время. Пусть она переродится в прекрасной стране, – пробормотал Баатр.
– Деверю вы сами скажите, – попросила невестка.
– Не буду будить. Пусть пока думает, что девочка еще с нами.
– Я ее в угол положу, туда, где остальные.
– Нет, в руках пока подержи. Вдруг ты ошиблась? Подержи…
В темноте послышались шуршание, всхлипы, вздохи.
Баатр сжал в зубах старую трубку. Закурить бы, да табак на исходе, и Чагдара пощадить надо. Проснется и засвистит-закашляется. Пусть спит. Пусть пока не знает, что меньшая дочка ушла. Может, еще и не ушла. Будет остановка, если засветло, когда дверь откроют, зеркальце к губам надо поднести, тогда понятно станет. Зеркальце у невестки есть. Но даже если Роза умерла, тело солдатам не отдавать. Пусть Дордже ритуалы сначала исполнит. А то выкинут девочку в снег без обрядов, серым на поживу.
Пока ехали вдоль Волги – умерших складывали в первом вагоне. После Сызрани Баатр отошел подальше от всех на санитарной остановке – срамота же рядом с женщинами в снег садиться «след смотреть». Конвойные дверь в первом вагоне распахнули, а оттуда полуголые окоченевшие тела выпадать стали, прямо им на голову. Мат-перемат – солдаты совсем не боятся, что накличут беду на себя и своих близких. Запихнули умерших кое-как обратно, а сверху еще положили.
А когда проехали Златоуст, в сумерках выгрузили трупы из вагона под насыпь. Не успели отъехать, а рядом уже вой раздался – вожак скликал стаю. Впервые за неделю Баатру захотелось, чтобы дверь вагона скорее заперли. Гора тел огромным муравейником высилась среди сугробов. А кругом огромные мохнатые деревья – тайга называется. Баатр столько деревьев никогда не видел. Хорошо, что стемнело быстро. Страшно в открытые глаза покойникам смотреть. А закрыть им глаза не всегда успевали. В вагоне Баатра старик Чованов вечером жив еще был, сидел у печки-буржуйки, грелся. Только руки протянул – вагон дернулся, он печку так и обнял, да еще и лицом к железу прилип. Намазали курдючным салом, всю ночь стонал, к утру затих. Двери в Златоусте распахнули, а у Чованова на ожогах и на бровях иней, а глаза такие круглые, каких у калмыков при жизни сроду не бывает.
