Тетка Анисья прижала ладонь сильнее, коротенькие пальцы впиявились в живот. Тоня тихо ойкнула, дергаясь назад.
– Не порскай ты, погодь. – Ладонь прошлась с боков, подлезла под низ выпирающего пуза. Еще больше посмурнел взгляд. – Все, Антонина, не чую я его. Мертвенький как есть. Иль травки пей, чтоб вытолкнуть поскорее, иль езжай до Савиновки, оттуда, мож, кто до центра подбросит. Там дом родильный, говорят. Порежут тебя и вытащат дите, иначе гнить начнешь, как яблочки по осени.
Тоня шарахнулась в угол.
– Типун вам, Анисья Михална! Не мертвенький он… совсем нет!
– Да как же не мертвенький, когда и не толкается уж давно. Я, чай, не первого принимаю, знаю, что говорю. Пей отвар, коли к доктору не хочешь. Али помирать собралась?
– А вот и толкается! – с обидой в голосе воскликнула Тоня, обхватывая живот руками и отодвигаясь от тетки еще дальше.
– Дык сама ж сказала.
– Мало ли что сказала! Толкается, и все тут.
– Вот дура девка… – немедленно завелась Анисья.
Но баба Галя, до того стоявшая у стены, подхватила тетку под руку и поволокла на крыльцо.
– Пойдем, Михална, пойдем, дай ей вздохнуть-то, поплакать спокойно.
Вернулась Галина Дмитриевна уже одна, села рядом с дочерью. Скрипнула рассохшаяся кровать. Тоня глядела в пол, машинально расправляя шерстяное платье.
– Ма… – пробормотала она. – Что ж делать-то?
Баба Галя вздохнула. До Савиновки добираться километров пятьдесят, не меньше. Телега с лошадью в их деревне только у дядьки Захара – а куда он поедет, ежели вторые сутки горькую хлещет? Как всегда по осени, началось у него. Теперь еще месяц не дождешься. В Савиновке-то машины есть, но не пешком же до нее топать. А оттуда до «центра» еще километров двести с лишним.
– Сама-то как? – спросила Галина Дмитриевна.
– Не хочу, – шепнула Тоня. – Живой он. Живой… наверное.
Баба Галя вздохнула еще раз.
– Может, и живой. Особенно, если отец его…
– Да нормальный отец. – Тоня вскочила, но тут же с кряхтением опустилась обратно. – Человек как человек… был.
– Ладно, ладно, – примирительно кивнула мать. – Утро вечера мудренее, завтра, глядишь, и разберемся.
До завтра ждать не пришлось. В ночи скрутило так, что Галина Дмитриевна, накинув поеденную молью кофтенку и сунув босые ноги в резиновые сапоги, побежала за теткой Анисьей.
– А говорила я, – ворчала та, подкладывая под роженицу чистую простынку. – Воду нагрела? Тащи сюды.
…Перерезав пуповину, Анисья подергала дите так и эдак, подняла за ножки, шлепнула по попе. Буркнула:
– Не дышит.
Тоня приподнялась на локтях.
– Кто там, теть Анись? Ну скажи, кто?
– Девочка.
– Покажи…
– Не надо тебе.
– Покажи!
Повитуха сурово поджала губы, подняла младенца повыше. Серая кожа, ни крика, ни вздоха. Сердце и то давно не стучит.
– Поглядела, и будет тебе.
Анисья опустила трупик. Глазки девочки открылись, внимательно уставились на Анисью. Вместо плача послышался хриплый кашель. Повитуха вздрогнула, сглатывая комом застывшую слюну.
– Матерь Божья. Жива, что ль?
Серая кожа… ни крика… ни вздоха… сердце и то давно не стучит…
– А-а-а!
Уронив девочку на кровать, Анисья вжалась в стену, истово перекрестилась.
– Знать, правду Глашка балакала! Лешачья дочь!
Еще с полсекунды выпученными зенками она пялилась на моргающий труп и выскочила за дверь.
– Что там? – Тоня потянулась к новорожденной.
– Погоди, – решительно отстранила ее баба Галя. – Сначала тобой займемся.
Девочка лежала тихо, как мышка в мышеловке. Такая же серенькая и неживая. Женщины сидели рядом. Смотрели, как ворочаются туда-сюда прикрытые веками глазки, как шевелятся ручки с крохотными пальчиками землистого цвета. Время от времени баба Галя прикладывала руку к маленькой груди, но та не вздымалась.
Не дышит. Совсем не дышит.
– Ма, что ж делать-то? – слово в слово повторила Тоня вопрос, который уже задавала вчера. – Может, того… – голос у нее стал совсем слабым, – подушку на лицо? Мертвая же.
Баба Галя строго мотнула головой.
– Нельзя. Живая же.
– Так она ведь…
– Ты ж сама ребеночка хотела. Так хотела, что с первым встречным легла. Ну вот оно, дите твое.
– Так я доченьку хотела, а не… это.
Баба Галя уперла руки в бока.
– А она тебе не доченька разве? Чай, не двадцать уже, чтоб привередничать, к сорока дело. Может, и не родишь больше, бери, что Бог послал.
– Брать?
– Бери, бери, видишь, дите плачет, кушать небось хочет, а ты, мать-ехидна, даже к груди не поднесешь.
Девочка и впрямь плакала. Беззвучно, отвернув головенку от матери. Мокрые капли стекали по мертвым щечкам и падали вниз.
Во дворе раздался шум.
– Идут все-таки, ироды! – воскликнула баба Галя. – Ах, Михална, ну, змея проклятущая…
– Кто, мам?
Та ее не слушала.
– Так, дите к груди давай, – скомандовала она. – И не жмись, не жмись… – она сдернула рубашку с дочерней груди. – Мужики будут, пусть пялятся.
Выскочила на крыльцо.
Толпа из пяти мужиков и семерых баб ввалилась за калитку, потрясая вилами, дробовиками и самодельными факелами (электрификация всей страны до деревни, конечно, добралась, но понесла на этом пути значительные потери; да и правильней оно, с факелами-то, исконней!). Ввалилась громко, однако не очень уверенно и тут же замерла, завидев в руках бабы Гали старенькую охотничью винтовку.
