Я родился в Белоруссии в 1953 году в небольшом и мало чем известном городе Могилёве. Там же окончил школу и политехнический институт. После окончания института работал на Севере, потом вернулся в родной город, с которым меня связывает нечто большее, чем воспоминания детства и юности. Сферой моих интересов была философия, математика и литература, читал много, увлекался научной фантастикой, Хемингуэем и Достоевским.
В конце семидесятых начал писать стихи. Участвовал в работе областного литературного объединения. Не могу сказать, что у меня открылось какое-то особенное поэтическое видение, но поэзия научила меня ценить и понимать слово. К собственному творчеству был взыскателен и никаких сколько-либо серьёзных попыток опубликовать свои стихи не предпринимал. У меня были удачи, некоторые из них были замечены. Но тем не менее я понял, что поэта из меня не получится. Поэзия приходит как любовь, легко и нежданно, но расстаются с ней мучительно. Вот одно из последних моих стихотворений:
Ничего не хочу менять,
и пускай мне печали пророчат
круговороты дня,
круговороты ночи.
Много сил я растратил зря,
и судьба получилась не очень
в круговоротах дня,
в круговоротах ночи.
Я спешу, ночь торопит меня.
Каждый новый мой круг всё короче
в круговороте дня,
в круговороте ночи.
В начале девяностых, испытывая глубокое разочарование и внутренний конфликт (мы все несём в себе зародыши болезней нашего века), я эмигрировал из Союза в надежде найти не гарантированное благополучие, а здоровую и правильную жизнь. Естественно, ничего подобного я не нашёл. Запад с его голым прагматизмом заставил меня искать хоть какие-либо крохи здорового идеализма и активного гуманизма, без которых, по моему мнению, общество нормально существовать не может. Я много читал, в основном экзистенциалистов и религиозных мыслителей: Сёрена Кьеркегора, Рене Генона, Льва Шестова, Мартина Бубера. Постепенно я сформировал для себя новое мировоззрение (назвать своё робкое духовное притязание верой я не решаюсь). До этого романа, если не считать нескольких коротких рассказов, прозы я не писал. Моим самым длинным прозаическим произведением было семнадцатистраничное объяснение в любви, которое я написал в ранней юности. (Ну должен же я был как-то объяснить самому себе, что же это такое необыкновенное я в ней увидел.) И когда я закончил писать своё признание, я это понял. Примерно так же родился и этот роман. Попутно появился замысел ещё трёх, над которыми я сейчас работаю. Работа продвигается медленно, поскольку на жизнь я зарабатываю вовсе не литературным трудом. Но об этом я расскажу в своём последнем, ещё не законченном романе о себе любимом.
И взял Фарра Аврама, сына своего, и Лота, сына Аранова, внука своего, и Сару, невестку свою, жену Аврама, сына своего, и вышел с ними из Ура Халдейского, чтобы идти в землю Ханаанскую; но, дойдя до Харрана, они остановились там.
(Быт. 11:31)
И были ведомы Фарре учения племён древних, о которых нам неведомо, и были у них мудрецы, о которых мы не слыхали, и было у них знание, которое до нас не дошло, ибо начальный язык люди забыли, а в смешанных языках не осталось даже корней от начального, как не осталось даже камня от фундамента башни Вавилонской. Фарра же проповедовал в земле халдейской, но понять его халдеи не могли и слушать его не хотели, ибо была их земля плодородна, каналами орошаема, мастера их были умелы, дома просторны, стада тучны, а слуги многочисленны, и были они сильнее врагов своих. Жрецы их были алчны, а цари жестокосердечны, и как ни старался Фарра поведать им о воле Всевышней и о судьбе цивилизаций, до них бывших, никто не внимал его голосу. И был он изгнан с позором из Ура халдейского, и никто даже не покосился вслед его небольшого каравана, ибо было наказано народу: речам Фарры не внимать, при встречах не узнавать и в лицо ему не смотреть.
И было Фарре видение: то от древних, что ему дано, не сможет он передать даже сыновьям своим, дабы не постигла их участь его. Но семя сего даст всходы новые в земле ханаанской. И отправился он в землю ханаанскую, но увидеть её ему было не суждено.
Пакет лежал на краю стола. Сюзанн, ассистент Мэтра Ноэля, не стала его вскрывать, видно он показался ей излишне объёмным, а в пятницу не стоило себя слишком утруждать. Было уже четверть шестого, и Ноэль, решив, что за оставшееся до встречи в штабе Parti Quebecois время он не успеет с ним разобраться, засунул пакет в свой саквояж вместе с документами, над которыми работал. Мэтр не был широко известным членом Parti Quebecois, но он входил в её интеллектуальную элиту, небольшую, но достаточно влиятельную группу аналитиков, занимающихся подготовкой референдума, программой и стратегией партии. Бегло просмотрев оставшуюся корреспонденцию и не найдя ничего интересного, Мэтр решил, что уже пора выходить. Он накинул на руку длинный чёрный плащ, повесил на плечо саквояж, закрыл офис и спустился на лифте в компании со служащими адвокатской конторы, располагавшейся этажом выше, в гигантский холл на нулевом уровне. Здесь располагалось несколько ресторанчиков и бутиков, и отсюда, спустившись на эскалаторе в открытое пространство в центре холла, можно было по подземным переходам пройти до станции метро.
