Автор не пропагандирует, не старается сделать БДСМ популярным, не предлагает пробовать на себе.
Наверное, теперь никто лучше меня не расскажет, как все было. Вернее, как все закончилось. Я тоже не хотел. Но что-то толкает внутри, бьется о ребра, не дает забыть. Я должен, потому что больше, наверное, никто не сможет. А еще я должен Мари – слишком много должен, чтобы не закончить. Я не стал изменять имен, сделал все, как сделала бы она. Это очень странно – говорить в прошедшем времени о человеке, долгое время бывшем практически смыслом твоей жизни, и я никак не могу к этому привыкнуть. Пока не могу. Но я постарался передать все то, что испытывал к этой женщине все годы, что знал ее, и о чем не успел или просто не смог ей сказать.
Энигма, «Амэн». Она всегда ненавидела эту песню. Ненавидела, плакала – почему-то всегда плакала, едва услышав первые аккорды. Сейчас, стоя на кладбище под пронизывающим ветром, я ловлю себя на том, что в наушниках плеера – именно эта песня. Амэн, Мари… для тебя все закончилось, моя зайка.
Я не был на похоронах. Не смог. Пережив до этого смерть матери, а потом и отца, больше не могу терять, прощаться. Да и некого мне больше терять. Вот есть свежий холм – а Мари больше нет. Машки нет, Машули, зайки моей. Амэн…
Я приезжаю сюда один, так легче. И то, что не видел ее мертвой, тоже помогает. Для меня она все еще жива, все еще где-то здесь, просто не рядом. Но она и не была уже рядом, уже не была моей. Хотя внутри она все равно моя. Вот этот тонкий белый шрам на предплечье – это она, моя Мари. И такой же шрам внутри. Наверное, когда я умру, патологоанатом очень удивится, вскрывая мое сердце, потому что там проступят белые буквы – «Мари». Хотя она выбрала бы черный шрифт.
Мари… Она была права, когда говорила, что я зову ее тем именем, что не я ей дал. Но оно так подходило ей, что с этим как-то безоговорочно согласились все, кто ее знал. В тусовке никто не звал ее иначе – только Мари. Так, как назвал ее Олег.
Я давно не был у него – не могу найти в себе сил нажать кнопку звонка и переступить порог квартиры, где все напоминает о ней. Я знаю, Олег сильный, он вывозит это в одиночку – он как Мари, та тоже была такая. А я не могу смотреть ему в глаза и видеть, как внутри он весь сгорел от этой боли. Уж если корчусь я – то каково ему…
Слайды из черно-белых фотографий, во всю стену – вместо экрана. Фотографии, фотографии – руки, спина, ноги, опять спина, снова… и – чертова «Энигма» со своим «Амэн», который как нельзя лучше отражает все, что я сейчас чувствую, глядя на эти снимки, сделанные мной в разное время. Моя Мари…
Я сижу на полу у дивана, в руке бокал с вином – красным, сигарета в пепельнице на полу истлела почти до фильтра. Мари возникает на стене – то в наручниках, то на коленях, то в обвязке. Никогда – лицом в кадр, только спиной, как будто я и знал-то ее исключительно со спины. Да… что-что, а эту спину я могу нарисовать по памяти в любой момент, каждый изгиб, каждый позвонок, каждую родинку. Эту спину я раздирал плетью – и целовал потом, едва прикасаясь губами. Я закрываю глаза и даже тогда вижу эту спину. Мари бесшумно возникает на стене мой квартиры – так, словно она и не уходила никуда. Словно она опять со мной.
Телефонный звонок, беру трубку – Север. Дружбан.
– Ты где пропал-то, Дэн?
– Дома я. В отпуске.
– А-а… ты там как вообще? – вопрос осторожный, словно Север боится меня обидеть.
– Я – никак.
– Диня… ну, хватит, может? Надо ведь как-то дальше…
– Что?
– В каком смысле – что?
– Дальше – что?
– Ну, не знаю – жить, наверное, нет?
– Скажи, как именно, я попробую.
– Перестань, Дэн, ну, это уже ненормально. Ее нет больше. И твоей она все равно не была.
– И теперь мне забыть? Нет, Север, не могу.
– Ей бы не понравилось, Дэн, – тихо произносит Север.
– Ты не можешь этого знать.
– Я так думаю. Мари бы не хотела этого. Как не хотела бы, чтобы Олег…
– Не тронь Олега! – это вырывается у меня примерно с той же яростью, как могла бы рявкнуть Мари. Она в последние месяцы говорила эту фразу часто…
– Вы с ума оба посходили, – злится Север. – Нет, я понимаю – это горе, это, бля, трагедия, как ни крути, мне тоже до сих пор не верится. Но, Диня…
– Все, Север, оставь это. Ты не поймешь.
– Да – я не понимаю! Вы же не можете лечь рядом с ней – или лечь вместо нее, ну, так уж случилось. Она – там, а вы – тут, живые. И надо продолжать жить, даже если тебе кажется, что не можешь! Давай я в субботу девах каких-нибудь привезу. Хочешь – Олега позовем…
– Сказал же – не тронь Олега! И я тоже никаких девах не хочу.
– Ну, Лерку возьмем, – не сдается Север. Всегда был упертый, ничем не прошибешь.
Какие девахи, какая Лерка? Мари на кладбище. И я там, с ней, и Олег. Нет нас больше – всех троих.
Наверное, этот разговор и толкнул меня за ноутбук. Я никогда ничего не писал – кроме историй болезни, и как это делается, тоже не знал. А оказалось, что Мари писала. О нас. О себе. Я набрел на ее дневники случайно, открыл и с первых строк понял – она, больше некому. Мне казалось, я даже слышу ее нежный голос, которого она сама, кстати, очень стеснялась. Ей всегда казалось, что при ее характере разговаривать как розовая феечка – верх несоответствия. А я любил ее голос, и сейчас, погружаясь в чтение, слышал его все отчетливее, словно Мари читала мне вслух.
