Новенькая лакированная «Ланча» на крохотном пятачке, окруженном домами пятнадцатого века постройки, казалась нелепой и неуместной, как свежая царапина на дагерротипе.
Приехавший на автомобиле со своей спутницей высокий господин нависал в холле над портье, еще безусым юношей:
– Так вы не знаете, кто я?
– Не знаю, синьор, – таращил глаза портье.
– Хорошо, – смягчился гость, – пишите: «Луиджи Виттоне».
И потрепал портье по щеке.
Брюнетка в легкомысленном трауре фыркнула из кресла. Портье посмотрел на нее, перевел взгляд на стоящие рядом с ней новенькие дорогие чемоданы с инициалами LV и послушно записал в тетради «Синьор Луиджи Виттоне со спутницей».
Высокий господин поднял лицо вверх и громко, театрально расхохотался. Брюнетка легко поднялась из кресла, собираясь идти за ним в номер. Портье, он же коридорный, начал огибать стойку.
В это время дверь в холл открылась, впуская мужчину с увесистым потрепанным саквояжем в руке. От долгого подъема и жары мужчина изрядно запыхался, на загорелом лбу выступили капли пота. Со смятой картой в руках он направился к высокому господину и его спутнице и довольно нелюбезно спросил, тыча пальцем в карту:
– Это я здесь? Я попал сюда?
– Вы иностранец, – с легким оттенком осуждения сказала траурная брюнетка.
Он поднял на нее внезапно голубые глаза, как будто пытаясь понять истинный смысл этого заявления.
– Да, это здесь, – проговорил Луиджи Виттоне, – удивительно, как вы умудрились забраться сюда пешком.
– Удивительнее, как вы додумались заехать сюда на машине, – парировал иностранец.
– Это почему же?
– Посмотрю я на вас, когда вы будете спускаться.
Брюнетка положила руку на локоть Луиджи.
– Пойдем, дорогой. Я устала.
Синьор Виттоне похлопал перчатками, сжатыми в левой руке, о ладонь правой, переступил с ноги на ногу и перевел взгляд с нахального иностранца на портье.
– Но мне нужно принять… – парнишка нерешительно показал на вновь прибывшего.
– Все хорошо, я подожду, – отмахнулся тот. – Беги и возвращайся!
И с наслаждением плюхнулся в кресло, опустив рядом саквояж.
– Still warm*, – сказал он как будто про себя, но достаточно громко, чтобы брюнетка, поднимавшаяся по лестнице, услышала это.
Брюнетка на долю секунды задержала шаг. Обнаженные лопатки дрогнули. Или показалось?
__________________
*еще теплое (англ.)
***
– Я просил тихую комнату, – выговаривал он портье через полчаса. – Ты думаешь, здесь тихо, так?
– Синьор…
За стенкой раздавались приглушенные, но все же различимые голоса – мужской и женский.
– Как тебя зовут?
– Антонио.
– Антонио, друг мой, покажи, что у тебя есть.
Он крепко сжал портье плечо.
– Но хозяин…
– Антонио, долг любого отеля – давать гостям то, что они хотят. Уверен, твой хозяин это понимает. Так что у тебя есть?
– Есть номер наверху, но там еще не закончили ремонт.
Они поднялись на этаж выше, юноша открыл дверь номера и вопросительно пожал плечами.
Гость оглядел комнату. Купол красного кирпича нависал над кроватью, как медуза. Сквозь единственное сводчатое окно был виден сад во внутреннем дворе. Небольшой деревянный стол, два стула. Облупленные стены. Умывальник. Крохотный сортир. Тишина.
– Если вас устроит, синьор…
– Да, да, я беру. До завтра.
Саквояж тяжело бухнулся рядом с кроватью.
Оставшись один, он нетерпеливо стянул пропотевшую рубашку, сбросил ботинки, избавился от прочей одежды, поплескался над умывальником, вытерся жестким мохнатым полотенцем и с наслаждением уснул.
***
Человек, записавший себя в книгу постояльцев как Луиджи Виттоне, на самом деле носил фамилию, хорошо известную и в Бергамо, и в Милане, да и во всей Ломбардии, которой его предки правили с тринадцатого века. Его отец был любовником королевы Елены и водил нежнейшую дружбу с королевским племянником. Фамильная ложа в Ла Скала была центром политических, артистических, эротических интриг и интрижек всей северной Италии. С годами отец, собираясь в театр, все чаще забывал пригласить с собой семью, все больше пудрил лицо, все откровеннее подкрашивал губы. Мама до поры мирилась с его причудами, на городских праздниках семья всегда была в сборе – элегантный герцог с капризными резными губами, прекрасная герцогиня, пятеро белокурых ребятишек: ангельское семейство. В миланском имении Луиджи (будем называть его так) и его братья порой забавлялись тем, что сбрасывали с пьедесталов в ярко-зеленую траву старые статуи, занимали их место – голышом, обсыпанные мелом – и замирали. А когда мимо проходили люди, «оживали» – к ужасу одних, хохоту других и восторгу третьих.
К своим тридцати трем годам он успел прожить достаточно насыщенную жизнь, чему, конечно, способствовало привилегированное детство – наследникам богатых неведомо безделье, всегда есть уроки, забавы, собаки, что-нибудь, не позволяющее сидеть на месте. Вырос, побывал в десятке стран, серьезно увлекался лошадьми, потом автомобилями, затем кинематографом и фашизмом.
В 1936-м умер отец, похороны его превратились в карнавал для всего Милана и окрестностей, карлики в красных одеяниях надували щеки и трубили в трубы, мужчины и женщины в масках и туниках разбрасывали лепестки роз. Мамин уход был скромным. Никто так и не дознался, чьей же любовницей она была многие годы после развода с мужем. Луиджи оплакивал ее смерть, порой и в буквальном смысле, несколько месяцев, он перестал бриться и кое-как следил за ногтями, не выходил в свет, не приглашал к себе никого, кроме родни, затем уехал в Грецию и там мало-помалу ожил. В письмах друзьям сетовал, как страшно будет возвращаться в душные коридоры Милана после напоенной беспечной похотью Греции. По чести говоря, ни в каких душных коридорах Луиджи никогда не жил, но звучало хорошо.
