Тишина царила над безбрежным, заросшим высокой травой полем. Оно простиралось до самого горизонта, где едва виднелись непреклонные вековые сосны, окруженные трепетно-нежными молодыми березками. И все это было во власти тишины. Казалось, над этими землями даже не пели птицы и не кричали звери, храня такое хрупкое, но одновременно величественное безмолвие. Конечно, это было не так: вот тут, на кочке, высившейся над полем, смешно вытянув шею, сидел суслик, настороженно выглядывающий своих врагов и постоянно докладывающий о происходящем вокруг многочисленным сородичам, что деловито сновали в траве за его спиной; в небесах жаловался на свою горькую судьбу парящий в бело-дымчатых облаках иссиня черный ворон, не забывая при этом присматривать за теми же сусликами – чуть их страж хоть ненадолго зазевается, карканье срывается в радостный хрип и, сложив крылья, ворон устремляется вниз. А только этот сторож обратит на него свое внимание, как ворон начинает кружить над полем, вновь горестно каркая, словно и не было только что молниеносного рывка.
Но это никак не нарушало царящую вокруг тишину. Пусть где-то и пели в траве сверчки, верещали о чем-то своем грызуны, кричали птицы в небе, шуршала земля под сотнями маленьких и не очень лапок – эта земля была полна безмолвия.
А Северный, мегаполис, ближайший из четырех существующих – его рвущиеся к затянутому смогом небу небоскребы в паутине оптоволокна, бесконечные спирали асфальта, миллионы серых, безликих людей и вечный, никогда несмолкаемый шум улиц – располагался где-то вдали отсюда, на севере, в сотнях километров нераспаханных полей, забытой целины и медленно захватывающего свободное пространство леса.
Рушили гармонию единения природы и тишины лишь две незначительные для всего мироздания и довольно существенные для этого уголка мелочи – старое, полуразвалившееся здание, высившееся над травой, устилавшей поле. И одинокий человек, стоявший в нескольких метрах от этого здания.
Марк и сам не знал, как здесь оказался, посреди царства величественной тишины. Он просто пришел. Когда мир изменился, Марк понял, что ему нет места среди людей. Он не понимал их так же, как и они его. Наверное, потому, что они перестали быть людьми, а он… Он еще не стал. И в один прекрасный день Марк не нашел ничего лучшего, чем уйти.
Практически месяц он брел по полям, стараясь держаться дороги, едва видной в густой траве. Казалось, такое невозможно было в окрестностях мегаполиса, но оно было – двадцать лет назад война уничтожила часть дорог, а восстановить их не было нужды.
В пути Марк ночевал или в кустах у дороги, в высокой, по пояс, траве там же, или под каким-либо одиноким деревом. В лес, единственный встреченный ему по дороге, он зайти не решился, обойдя его стороной. Слишком чуждым Марк был для него. Хотя сейчас, да и прежде, Марк для всего мира вокруг был чем-то чужим. Поэтому и шел, куда глаза глядят. И лишь на исходе третьей недели с тех пор, как Марк покинул мегаполис, он оказался здесь. У полуразрушенного здания посреди огромного поля. Что-то подсказывало ему – его долгий путь сейчас был окончен. По крайней мере, на время.
Марк медленно приблизился к зданию и, протянув руку, коснулся стены. Она была шершавой и прохладной. Но побитые временем кирпичи быстро потеплели под его ладонью, будто приветствуя Марка. Он на миг прикрыл глаза, а потом решительно прошел внутрь.
Когда-то здесь была тюрьма. Хотя Марк никогда не видел тюрьму изнутри, но догадаться было вовсе не сложно. В коридоры, ведущие из небольшого помещения, куда вошел и которое Марк мысленно назвал холлом, перекрывали путь решетки, от пола до потолка покрытые ржавчиной. Десятки небольших комнат, в каждую из которых вела из коридора тяжелая металлическая дверь. А в них стояли намертво прибитые к полу столы и лавки, да по две двухъярусные кровати по краям. Все говорило, чем это место было совсем недавно. А еще запах – не пыли, что поднялась столбом от шагов, наверное, первых за эти полтора года, а уныния, боли, смерти и тишины. Именно он больше всего рассказал Марку, чем это здание было когда-то.
И невозможно было поверить, что тюрьму её бывшие обитатели покинули всего лишь полтора года назад. Настолько все выглядело разрушенным и заброшенным. Скорее всего, когда объявили всеобщую амнистию, те, кто здесь мотал срок за различные преступления, вдосталь покуражились над этим местом лишь бы забыть, чем оно было для них совсем недавно.
Спокойно озираясь по сторонам, Марк медленно прошелся по коридору и остановился в раздумьях перед единственной камерой на этаже, у которой не было двери. Что-то в ней беспокоило Марка, но одновременно и манило, требовало, чтобы он вошел туда. И все-таки прошло несколько минут, прежде чем он, решившись наконец, переступил порог этой камеры и огляделся, присев на краешек лавки.
В центре камеры – дубовый стол с прибитой к полу неподалеку единственной лавкой, на которой сейчас и сидел Марк. В дальнем углу от двери стояла кровать – когда-то двухъярусная, теперь она выглядела как обычная – тот, кто смог унести прибитые к полу лавки, снять тяжелую металлическую дверь, не поленился и просто-напросто не очень аккуратно срезал верхний ярус. На стенах были рисунки, как относительно свежие, нарисованные наверняка молодежью яркими красками из баллончиков, так и старые, оставленные, скорее всего, теми, кто сидел здесь, в этой камере, за совершенные ими преступления, и гласящие о свободе, родных и, неожиданно, тишине.
