Возмездие через тридцать лет.
В последний день июля, когда уже сгустились сумерки, в окно дома мастера лесосплавной конторы Бориса Тумачинского кто-то тихо постучал.
Борис Львович подошёл к окну, протёр его ладонью, будто оно было грязным, пристально вгляделся и увидел лицо приёмного сына Романа.
Сердце ёкнуло и словно оборвалось; потом, после незримой пробуксовки, гулко заходило в груди.
Срок наказания Романа был определён в восемь лет и истекал только через три года. Досрочного освобождения быть не могло.
«Бежал отморозок», – с тревогой подумал Борис Львович и, мелко семеня ногами, заспешил к двери.
– Не ждал? – вместо приветствия зло вымолвил Роман, когда перед ним открылась дверь, и, оттеснив отчима, уверенно прошёл в избу.
– Не ждал, никак не ждал, – дрогнувшим голосом произнёс Борис Львович, закрыл дверь на крючок и последовал за нежданным гостем.
– А ты, как я вижу, и не рад встрече со мной? – бросил на ходу Роман и, не снимая сапог, прошагал в комнату. Оглядевшись вокруг, плюхнулся в мягкое кресло.
Борис Львович промолчал и замер на месте.
– Так и будешь торчать передо мной? Садись, потолкуем, – Роман впился глазами в лицо отчима и с полминуты сверлил его острым немигающим взглядом. – Думаю, нам есть о чём повазьгать.
Борис Львович не выдержал, отвёл глаза. Узкие худые плечи его опустились, сам он съёжился, точно щенок, на которого прицыкнул свирепый хозяин, и осторожно присел на край табурета.
– Ну, как поживаешь? Как мать? Сестрёнка моя как? Скучали по мне? – едва заметная, с ехидцей, ухмылка скользнула по лицу Романа.
Борис Львович будто не заметил иронии, неопределённо пожал плечами:
– Живём помаленьку, хлеб жуём. Мать к сестре уехала, повидаться захотелось. Катерина диплом получила и сразу отправилась с друзьями в турпоход по реке. А я, как видишь, – дома, собаку стерегу, курам нестись помогаю.
– Так-так… Хозяйством, говоришь, занимаешься? – Роман обвел взглядом комнату. – Ну, а визит мой тебя не удивляет?
– Удивляет, Рома. Очень даже удивляет. Срок ведь немалый был объявлен и не истёк ещё…
– Вот-вот, немалый срок судья мне отмерил. Правильно толкуешь. Но со мной такая интересная штука приключилась, что не смог я чалиться от звонка до звонка. К тебе, понимаешь ли, потянуло. Да так сильно потянуло, что я даже спать по ночам перестал – вот как захотелось увидеть отца любимого! – Роман рубанул ребром ладони по горлу.
– Не догадываешься, отчего вдруг зародилось во мне такое неуёмное желание? – осклабился Роман.
– Говори, Рома, без тумана. То, что ты в бегах, я уже догадался. Нужна помощь? Скажи, помогу, если это в моих силах.
– Э-э, тятенька, совсем, видать, ты запамятовал, как на Руси гостя встречают! Забыл? Тогда вспоминай быстро и тащи на стол, что в доме имеется! Да не скупись – знаю я тебя! Промочим горло – разговор сам покатится.
Наглое поведение Романа глубоко возмущало Бориса Львовича, пронизывая до самой печёнки. Однако, открыто выразить своё негодование он не решался – страх перед физической силой пасынка брал верх.
Он безропотно исполнил всё, что потребовал от него Роман.
Этот страх появился не вдруг и не сейчас, когда уже наступила старость и силы в значительной степени поубавилось. Боязнь физических страданий обнаружилась ещё в юном возрасте. При виде крепких кулаков осерчавших сорванцов его всегда охватывал ужас. Уже тогда он впервые задумался: почему люди бьют друг друга? А главное, нужно ли сносить боль, причиняемую обидчиком? Нельзя ли решать проблемы как-то иначе? И стал постигать червивую науку изворотливости.
«Ни к чему давать себя в обиду и получать тумаки, если есть голова на плечах, – рассуждал Боря в десять лет. – Пусть балбесы расплачиваются, у них и кожа толще, и боль переносится легче».
И он изворачивался. Виртуозно. Совестью никогда не мучился, хотя способы его изворотливости были настолько подлыми и омерзительными, что, если бы о них узнала хотя бы одна живая душа – ему пришлось бы, по всей вероятности, сразу записаться в инвалиды. Но, как бы то ни было, рукоприкладства по отношению к себе Боря больше не допускал.
Захмелел Роман быстро, хотя закусывал много и с жадностью. Закурив, развалился в кресле.
– Сядь! – пьяно приказал он отчиму, показывая заскорузлым пальцем в пол. – Толковище проведём!
Борис Львович подвинул табурет ближе, медленно опустился на него, сжался в комок.
– Скажи-ка мне, лучший мастер лесосплавной конторы: сколько же людей ты угробил за свою жизнь? Сколько баб, мужиков, детишек малых? Каждого помнишь, или все на одно лицо?
Пьяная поволока в глазах Романа исчезла, её выжег бешеный огонь гнева. Лицо Бориса Львовича вытянулось, сделалось мёртво-бледным, лоб покрылся испариной.
Тридцать пять лет он ждал этого часа. Сотни картин расплаты за своё предательство видел во снах. Кричал и вскакивал по ночам, но такого конца предвидеть не мог.
– Что…что…несёшь-то, Рома? О чём говоришь? Побойся Бога!
– Ага-а, трухнул, гнида тифозная! Бога на помощь позвал? Значит, не врал мне Саид: лучший мастер лесосплава – фашистский прихвостень, безжалостный каратель и душегуб! А я, в натуре, не поверил вначале полоумному старику, даже рожу ему размалевал. Уразумел, сволочь фашистская, о ком толкую?
