– Почему на тебе эта рубашка?
Десятая неделя, папа.
Сильнее кутаюсь в безразмерную фланелевую рубашку и не могу произнести ни слова. Только не отцу.
– Юля, ты меня слышишь? Ты ведь знала, что сегодня мы собираемся в ресторан. Я понимаю, что за время изоляции ты отвыкла выходить в свет, но, проклятье, это очень важный вечер для меня. Почему ты выбрала именно эту рубашку?
Отец смотрит на меня ярко-зелеными глазами. Я знала, что он будет возмущен моим внешним видом, но оказалось, что вся моя одежда ужасно тесная и неудобная. А еще я не успела заехать домой. Сойдя с московского поезда, я сразу поехала в ресторан, надеясь не растерять решимости.
Я совершенно не помню маму, и только благодаря фоткам знаю, что мы с ней совершенно не похожи. Я вылитая копия отца.
Раньше я не особенно скучала по маме. Папа сделал все, чтобы я не чувствовала себя обездоленной или одинокой. Чтобы у нас, пусть и вдвоем, была настоящая семья.
Но сегодня, выйдя из клиники, я впервые поняла, насколько одинока. Если бы ты только была жива, мамочка, я бы не села на поезд до Москвы, глядя только на флаер, который мне спешно сунули в руки в клинике «Помощь подросткам в трудной ситуации»…
Без тебя, мама, помощь искать пришлось очень далеко. При взгляде на Ксению Михайловну1 из московского центра я думала только о тебе, мама. Она была очень внимательна и накормила меня булочками.
Я бы очень хотела рассказать именно тебе, мама, о своей сумасшедшей первой любви. Ты бы меня обязательно поняла. Было ли тебе так же страшно, мама, когда ты поняла, что ждешь ребенка?
Мама умерла во время родов. Ей было всего лишь восемнадцать. Совсем как мне.
– Да что с тобой такое? Я задал тебе вопрос, Юля!
Набираю полные легкие, но договорить не дает официантка. Низко наклонившись, она ставит перед моим отцом чашку кофе.
Терпкий горячий аромат бьет в нос, едва не отправляя меня в нокаут. Обхватываю себя обеими руками, пытаясь сдержать тошноту. Фланелевая рубашка льнет к телу, как теплый котенок, и удачно скрывает округлившиеся бока, пока я делаю несколько глубоких выдохов.
– Спасибо… Лиза, – произносит отец, бросая заинтересованный взгляд на глубокий вырез, а потом на бейджик.
Теперь я хорошо знаю, что означает этот мужской небрежный взгляд.
Теперь я вообще знаю больше, чем хотелось бы.
Когда Лиза разворачивается, отец делает глоток кофе, небрежным взглядом окидывая ее задницу. Интересно, смотрел бы он так на нее, если бы Оксана была рядом?
А Кай? Он ведь тоже мужчина. Смотрит ли он так на других девушек, когда меня нет рядом? Или даже рядом со мной?
– Постыдился бы. Ты без пяти минут женат, папа.
– Следи за своим языком, Юль, – многозначительно замечает отец.
Поздно, папа. Не уследила. И не только за своим.
– Так что с этой рубашкой, Юля? Ты вроде так радовалась, что мы наконец-то сможем отметить нашу первую годовщину в ресторане, а в итоге пришла в этой тряпке. Или она только выглядит так, как будто ей лет тридцать, а на самом деле это брендовая шмотка из ГУМа?
Отец в жизни не уделял столько внимания моей одежде, но сейчас он нервничает. И недаром. Клетчатая сине-красная фланель до безумия неуместна рядом с дорогими платьями и безупречными костюмами, в один из которых одет и мой отец в такой значимый для нашей семьи вечер.
Эта рубашка даже старше меня. А еще она даже не моя. Она принадлежит Каю.
Отец оглядывает забитый ресторан, высматривая наших гостей. Оксана с сыном задерживаются.
– Говори уже, Юля. По тебе сразу видно, что что-то не так. Тебе нужны деньги? Новая машина? Что тебе в твои девятнадцать нужно, что ты так нервничаешь? У тебя сломался ноготь, ты набила тату или беременна?
Хватаю ртом воздух и сильнее обнимаю себя. Опускаю голову. Воздух сгущается в легких, а щеки вспыхивают. Пауза затягивается.
Ну же!
Брошенная вскользь фраза обретает вес. Крепнет и растет в удушающей тишине, накрывая наш стол куполом. Отец выпучивает глаза и выдыхает:
– Юля…
Самое время рассмеяться. Отмахнуться и сказать: «Что ты, папа, я не такая».
Но мне не смешно.
Кровь в венах становится похожа на кислоту, когда я со скрежетом отодвигаю стул и поднимаюсь на ноги прямо перед отцом. Я не смогу сказать это. Но я должна. Разговор с Ксенией Михайловной помог расставить все точки над i.
Я распрямляю плечи и разглаживаю на талии фланелевую ткань, которой больше четверти века. Онемевший отец переводит расширенный взгляд на мой живот.
У некоторых беременность протекает незаметно вплоть до третьего семестра, так мне сказали в женской консультации. Но из-за узкого таза и худобы это не мой случай. Анатомия, которая столько раз меня выручила за время моей карьеры, на этот раз оказалась бессердечной сукой.
– Сколько? – цедит отец сквозь зубы. – Какой у тебя срок?
– Почти три месяца… Я не знала, папа.
Мой голос такой же серый, как небо над Исаакиевским. Только на горящий золотым пламенем купол я и смотрю, хотя голова кружится так, как не кружилась, даже когда я рискнула повторить знаменитые тридцать два фуэте
