Тамара еще из кухни поняла, что Витька пьяный, постояла возле раковины, где кучкой лежала намоченная, но не почищенная картошка, подошла к окну, заранее открыла форточку, вытерла мокрые руки о переброшенное через плечо полотенце и пошла в коридор. Но тут в проеме кухонной двери возник Витька, раскинув руки, повис на косяках, угловато выпятив плечи и чем-то похожий на болтающегося в паутине дохлого паука.
– Ты же не пьешь. – Тамара отвернулась и прошла к окну, стала смотреть на глинистый двор, на черные ноздреватые кучи таящего снега. – Ты два месяца же не пьешь… Ты мне обещал не пить и не пьешь, и я, дура, думала, что уже и не будешь…
– Я не пью, – сказал за ее спиной Витька. – Ну, выпил, подумаешь… Тут такое дело было, случай как раз… – Он прокашлялся. – День рождения, понимаешь.
– А почему ты так рано? – повернулась Тамара.
Витька стоял, по-прежнему держась за косяки и раскачиваясь. Он был в одном тапочке и расстегнутой куртке, из левого кармана которой торчала запечатанная бутылка, белея жестяной пробочкой.
– Скажешь… – Витька криво усмехнулся. – Говорю же – день рождения. У заведующей нашей, ну, она и собрала в подсобке небольшой сабантуйчик. Продавщицы там, Клавка, Зойка, Татьяна, сама Инна Константинна, конечно, и я. Да экспедитор еще сидел с нами. С базы, ты его видала, Олег, черный такой, с усами… Может, я сяду?
Витька оторвался от косяков, сделал несколько шагов по кухне и, зацепившись за угол стола, опустился на табуретку. Звякнула о плиту бутылка. Витька судорожно схватился за карман, достал ее и водрузил на стол.
– Тома, – раздался из комнаты скрипучий голос бабки Мани, – никак, Витя пришел?
– Я, баб, я! – крикнул Витька и приподнялся, схватившись за край газовой плиты, но тут же опустился снова. – А пацанята где?
– Димка в школе, а Валерка во дворе гоняет. – Тамара отходила, уже не глядела так пристально, глаза ее постепенно светлели.
– Угу. Давай-ка на стол, Томка. Раздавим с тобой бутылочку в честь дня Инны Константинны… а?
– Картошку еще варить надо. – Тамара, вспомнив об ужине, торопливо подошла к раковине. – Я же не знала, что ты так рано…
Кожура текла из-под ножа, тонкие пальцы ловко вертели шишковатую картофелину. Послышалось шарканье, шлепки по стене, и в кухню осторожно зашла бабка Маня. Она почти ничего не видела и потому, идя, похлопывала по стене и по всему, что попадалось под руку. Была она вся маленькая, сморщенная, горбатая и трясущаяся. От бесцветных глазок, сидящих в глубоких впадинах, протянулись, извиваясь в морщинах, блестящие полоски. Витька тяжело встал и, потянувшись, помог ей устроиться на стуле между столом и холодильником.
– Лежала бы ты. – Он снова сел, прислонившись спиной к плите. – Чего встала-то?
– Да скучно лежать-тось все времечко, – проскрипела бабка, водя по пустому столу трясущимися пальцами. Толкнула, не видя, бутылку, но Витька успел подхватить ее и отставил подальше.
– Радио бы себе завела, – буркнул Витька.
– Ась? – отозвалась бабка Маня, повернув к нему бурое от старости лицо.
Витька смотрел в спину Тамаре – линялый ситцевый халатик, засученный выше локтей, длинная, узкая прореха на левой лопатке. Короткая, почти мальчишеская стрижка и мальчишеская же фигурка с острыми плечами – ничего женственного. А ведь когда-то, полных одиннадцать лет назад, было Витьке двадцать два, а Томочке восемнадцать, и были у нее густые каштановые волосы, и круглые коленки под колыхающемся при ходьбе подолом, и Витька мечтал о той минуте, о том пришедшем вскоре мгновении, когда этого подола не будет. Это было еще в те времена, когда водка стоила фантастически дешево – пять рублей двенадцать копеек…
– Как робилось, внучек? – проскрипела бабка Маня. – Кормилец ты наш.
Бабка была старая, дореволюционная, и говорила по-старинке, хотя знала многие новомодные словечки.
– А чего? – отмахнулся Витька, все еще глядя на Тамару.
– Как всегда. Порядок.
– И хорошо, и хорошо, – то ли покивала, то ли потрясла головой бабка. – Порядок он должен быть завсегда, и на работе, и в семье, а то без порядка…
Дальнейшее Витька пропустил, как давно научился пропускать бабки Манины слова мимо ушей, потому что бабка, если заведется, может говорить часами без остановки и все ж ничего не скажет не то что толкового, даже и просто осмысленного.
Тамара выгребла картошку в кастрюлю, вымыла, залила водой и пронесла на плиту мимо Витьки, скользнув ему по колену подолом. И ничего не случилось – ни волнения, ни нежности, ни желания обнять – ничего. Как не ощущалось давным-давно, целых семь-восемь лет.
Тамара поставила картошку на огонь и долго шарила в кухонном шкафу, гремя кастрюлями. Напротив скрипела, тряся головой, бабка Маня, и почему-то все это напоминало сегодняшний сабантуйчик, когда справляли день рождения.
