Агент, парень 20-25 лет, в костюме, поглаженном небрежно, застыл у двери.
Агент. Пачиму не открывают? Сколько ходил. Вокруг и рядом. Коврик чистый здесь. Кто-то плюнул. Кровь. «Убирайтесь…» Мне не страшно. Орган, отвечающий за страх, умер. Сразу. Его убил, отрэзал мой дядя. Батя держал, а дядя Мунир щелк. И рот прикрыл, я как вцеплюсь зубами. Смотрю, а у него кошачьи глаза. Когда убивают что-то, то глаза кошачьи. Фу, на… язык обжег. Блин-лепешка. Мусор-табак. Не надо курить. Не надо пить, не надо женщин. Все надо, только папка не хочет, чтобы я тут нашел дэвушку, мэстную, дал ей руку с сердцем и взял в ипотеку три комнаты, чтобы пять детей в одной, пять в другой. Он говорит, что в городе нет жизни, тут постоянно убивают, гремят взрывы и гречка повышается. Сколько у нас гречки. Идут. (Встает, приглаживает волосы, папка падает, бумаги летят.) А, блин-лепешка! Нэ сюда. Пачиму так: договариваешься, говорят, приезжайте, будет хлеб-соль, а вместо теперь не смогу есть горячий, ни холодный. Вкус пропадает, когда язык. Такой маленький орган. Вот бы всем отрезать. Идут. (Повторяет процедуру «я в порядке, моя жизнь удалась», на этот раз подхватывает папку с бумагами, улыбается.) Болики-лелики жрали анаболики. Рявка-тяфка-бяфка. Зубастый зубодрот зубами зубоскалил зубатку. Трамвай травил транжиру. Не-ет. Еще пять минут и ухожу. На обед. Хотя какой обед с таким языком. (Хочет спуститься, но что-то его останавливает, возвращается.)
Паспорта нэт. Полики застали. На третий день. В кармане нашли бумажку с рекламой. А там краска, она просыпалась. Что за порошок? Какой порошок, это же реклама. Он напоминает Блюхера. Какого нахер Блюхера? Отняли. Порвали на глазах. В нос засунули три страницы, чтобы не надо было доставать. За унижение весь род выжигают. Я понимаю. Но тут работа, звониль же, обещали. Менять не могу, не берут. Да и не могу тяжелое. У меня операция на спину. Спица в спине.
Проверка, кто ты, что ты есть, а это подделка, вымогают. Комендантский час круглосуточный. Хоть маску одевай и ходи. Маску зайца один нацепил и ходил. Хотел доказать что-то. Не похож на других. А что мне доказывать. Мне бы просто идти на работу, трамвай, метро, читать газету, магазин и музей третий выходной месяца. И чтобы соседи не смотрели как на террориста. Они же… да я знаю, что они думают, раз борода, глаза, темная кожа… да я и бороду сбрил. Но кожу-то не сбреешь.
Щиток искрит. Умный, блин. Как будто живой. Искрит, значит, недоволен что-то. Они знают, что он не доволен или нет. Может быть, он искрит, когда никого нет. Я же здесь никто. И в паспорте моем, даже если бы он был, в графе «национальность» черным: «Никто».
Лестничный пролет. У окна. На подоконнике старый высохший цветок с торчащими из земли бычками.
Дед. Шастают. Пакет с мусором оставили. Стекло. Бычки. Трофей. Пальто с оторванными карманами. Пропитали отравой, чтобы выжить. Одел, а другой смеется. Не возьмешь. Я хоть и в 47-м родился, не значит, что войны не знал. Война у меня в кишках во всю длину. Если надо, зубами стрелять буду. Они у меня крепче камня. Не люблю этих тихих со спортивным одеколоном. Бормочут с затычками в ушах, портят все. Для меня покурить – не в сортир сходить. Я, может быть, отдыхаю. От дома. От стен, от пирогов, гнилого пола. Смотрю в окно, а там стар… пидо… я не могу. Слепну, хорошо? Но пока вижу, как срут.
Моей старухе повезло. Споткнулась. Три ступеньки, и наутро поминки с пирогами и водкой за семьдесят девять. Ничего не боялась. Все к соседям. Хлоп по шее. Долг! Хлоп. Заливают! Хлоп. Юбилей троюродной тетушки. Хлоп, хлоп. Дохлопалась. Тяжелая у нее рука. По два пакета носила. Если бы я с вечера сходил, так она же сама. В доме есть четкое распределение обязанностей. Она в магазин, я рыбу жарю. Она цветы поливает, я кормлю Жмурика. Она умерла, а я…
В следующей жизни ты либо таракан, либо кран с кирпичами на одну квартиру. Жизнь подставляет капканы, и как бы ты ни юлил, ни светил, ни катеринил. А монах у метро свистит, вы готовы к смерти, участвовали в игре Пит-стоп. Лототрон. Цветы России. 10 роз за 199. Маленькие, как женский орган опоссума. Там у метро много. Иногда пролетаешь, шлешь, чтобы не липли, а вчера послушал. Либо ракушка, либо переваренная картошка. Все от жизни зависит. Но то, что мы не гнием в земле, это точно.
Вытащил ее, донес до дома, она мне показывает что-то. Я не пойму. Вот, думаю, была бы она в порядке, я бы махнул рукой, а тут она еле дышит. Язык высунула, а он такой шершавый. И вспомнил, как кусал его. А она мне продолжает что-то говорить. А я все на язык. Разобрал. Грит, боюсь. Передо мной караси с порванными губами, как она чистит их, а она боюсь.
Счетчик проявляет признаки жизни.
Не напугаешь. У меня война в кишках, могу зубами стрелять.
Сильнее.
Пойду. Насмотрелся на эти возгласы. От них только нехорошие мысли. А мне этого не желательно.
Квартира, в которой живут мама, папа и девочка, лет под двадцать. Девочка стоит у окна.
Девочка. Мама… мама… папа. Пока. Мама садится, папа протирает стекло, мама сигналит. Скучняги. Сдает назад больше, чем надо, едва не задевает соседскую «Шевролюху». Вот тупики, сейчас бы попали на несколько штук. Вы что, меня без кафешек оставить хотите?! Блин, приходится зависеть от папика и мамика. Так бы посидеть помечтать, куда бы, а потом открыть сейф, взять сколько нужно и тратить, пока не закончатся, а потом повторить. И это нормально. Родичи должны обеспечить это. К сорокетнику-то можно успеть. Пока-пока. Это он тебя пропустить должен. Нахрена кому нужна эта деликатность. Ну и что… а, конечно, давай пропускать всех. Сейчас час пик, народ попрет из метро, поджидай. Я так и слышу, что мамка тебя сверлит. Лобзиком по лобику.
