Goo goo goo g'joob
Lennon – 'I Am The Walrus' – 1967
Джон Леннон медленно шел по тиковой аллее, тихо падали листья с огромных деревьев, желтый карлик, недавно восставший из тьмы, был неожиданно ярок, горизонтальными лучами бросая под ноги тени стволов, словно на некой ученической картине: художник, только что вылупившись из яйца, прикололся на перспективе древесного туннеля, веера теней, слишком явно имитирующего пространство…
Это был ничем не примечательный день, 8 декабря 1980 года, понедельник.
В то утро он впервые за много месяцев пристально подумал о всех остальных… Пришла странная мысль, вернее, аналогия, еще точнее – метафора. Он представил Битлов как единое тело, как некоего обобщенного битлочеловека, чьи легкие и сердце принадлежали Полу, Джордж отвечал за печень, желчный пузырь и прочее, Ринго – за пищеварительный тракт, Брайан – в той мере, конечно, насколько его можно было считать битлом – за селезенку, Мартин – с той же оговоркой – за кровоток… Сам же он был мозгом и нервной системой, всем тем, что отличало битлочеловека от битложивотного, тем, без чего битлочеловек мог стать, в крайнем случае, куклой, ломающейся на сцене, невразумительно орущей, скрипящей, словно Железный Дровосек…
Ринго был обыкновенным барабанщиком, хорошим, мастеровитым, не более. В наше время за него мог бы сыграть компьютер – твердый металлический Ринго, и тогда Джону не пришлось бы отрывать от сердца и дарить ему, создавая имидж творящей четверки, свои собственные песни… Джон всегда ненавидел Ринго. Причину этого инстинктивного чувства он осознал не сразу. Причина была не в Ринго, а в Бесте, чье место он занял. Джон чувствовал свою вину перед Бестом, никак теперь уже не мог загладить ее, поэтому он ненавидел Беста и ненавидел Ринго, который сел в Битлз вместо него.
Джордж был из них самый младший, он смотрел на Леннона как на Бога. Джон и вправду создал его, научив всему, что умел делать сам. Полюбив марихуану, Джордж, естественно, полюбил и Индию. Джон Леннон едва терпел его скрипучие… Их и песнями-то назвать нельзя. Эта музыка портила пластинки одну за другой, пока Джон не прекратил это одним волевым решением.
О Поле и говорить нечего. Он всего лишь зеркало с его левой гитарой, мутное кривое зеркало. Все, что он сделал, было во вчерашнем дне, но даже и там он не сделал ничего, потому что каждую его песню приходилось исправлять. Он приносил сырые интуитивные материалы, и только Джон Леннон мог превратить их в настоящую музыку – несколькими точными ударами пера…
Они вообще не были музыкантами в том смысле слова, когда его пишут с большой буквы… Пределом мечтаний Джорджа был огромный автобус, розовый и голубой – для шофера-отца. Ринго хотел открыть в Ливерпуле парочку парикмахерских. Поль любил красиво одеваться и нравиться девушкам, только и всего…
Джон Леннон собрал их всех, как мальчишка собирает на свалке детали, чтобы сконструировать радиоприемник. Джон создал квартет, равного которому никогда не было и не будет в мире. Казалось совершенно не важным, кто играет, главное, они играли так, как хотел он. Битлы существовали только в голове Джона Леннона и больше нигде.
И вот теперь, когда все уже было позади, кто-то пытается переписать историю, подменить факты, отводя Леннону вторую, чуть ли даже не третью роль… Но самым удивительным было то, что именно сейчас, когда Джон нашел в себе силы снова встать на ноги, едва записал новый альбом, откуда ни возьмись, то есть, неизвестно откуда и как – появился этот маньяк…
Альбом был бесспорной удачей. Друзья превозносили его, но он не верил друзьям – они могли просто жалеть старину Джона – он сам хорошо слышал: альбом был лучшим из всего, что он написал в своей жизни, и здесь, в глубине этих черных виниловых борозд, тонули прежние Битлы – маленькие кукольные человечки, созданные в рисунке обоев его собственным воображением.
Джон Леннон в который раз выдвинул пластинку из пакета и провел ногтем по ее микроскопическим волнам, услышав характерный скрип, который всегда приводил его в эротическое возбуждение… Последние дни он всюду носил под мышкой свой альбом, словно некий зонтик, не расставаясь с его черной и белой, глянцевой и ребристой, спасительной новизной.
На обложке был запечатлен соленый поцелуй Йоко, их смешно скрещенные носы… Джон вспомнил момент, когда был сделан снимок, и до судороги захотел Йоко, но Йоко осталась в Гонолулу, а он прилетел в Нью-Йорк один – с единственной целью: взглянуть в глаза маньяка.
Вот и дом его за последним поворотом тиковой аллеи – вычурный, псевдо-готический, а вон и толпа «фанатов» – чуть дальше, в сквере через авеню… Джон поднял голову: никаких тиковых деревьев с их гладкими, ввысь уходящими стволами… Обычный перекресток.
Странное обстоятельство, будто он находился в пространстве сна, но Джон был абсолютно уверен, что не спит, следовательно, тики… Он отмахнулся от мысли о них, так вообще устал о чем-либо думать вообще…
Этот маньяк появился недавно. Его безумие было слишком изящно, чересчур современно. Он объявил себя ни Бонапартом, ни Франклином Рузвельтом, а именно Джоном Ленноном.
