Серебринский был старше меня на год. Однако жизненного опыта, по сравнению со мною, было хоть отбавляй. По крайней мере, в свои полные восемнадцать, смотрелся он гораздо более взрослым.
Пышная шевелюра, пронзительный взгляд с прищуром, уверенная речь с лёгким одесско-еврейским пришепётыванием. Казалось, что Сашка знает обо всем что-то такое, о чем другие и не догадываются.
Первое время, с ним многие советовались. Особенно девчонки нашего первого курса.
Съёмную комнату, для нас двоих, нашёл мой отец. Она располагалась на Рышкановке, в добротной типовой многоэтажке. Папа долго и, конечно, бесполезно торговался по цене со старой хозяйкой.
Та была еврейкой крутого замеса, и пятьдесят рублей, ввиду слабой коммерческой подготовки таких учителей, как мой отец, и к переговорам, и всяким другим хитросплетениям, вот-вот, вместо желанной скидки, грозили превратиться, наоборот, ещё в более крупную сумму.
Будущая хозяйка так увлеклась перечислением всех преимуществ проживания именно у неё, что было хорошо видно, к чему идёт все дело. В ответ на стенания и вопли, что ей нужно будет ещё отдельно приплачивать ещё и за пригляд за молодыми, да неопытными еврейскими юношами, мой папа внезапно потух и растерянно замолчал. Всем стало понятно, что цена за комнату, вот-вот, прямо сейчас, резко поползёт вверх. Но Сашка блестяще выкрутился.
Очень вовремя и решительно, заявил, что с первоначальной оплатой, он был согласен, ещё давным-давно, и только поэтому, самолично, Сашка проделал неблизкий путь на Рышкановку.
– При этом, – он поднял палец вверх, – я потратил целых пять копеек на автобус и ещё четыре – на троллейбус. А строгий присмотр, и за мною, – он снисходительно указал в мою сторону, – и за собой, я осуществлю самолично
Затем Сашка быстро вложил хозяйке в ладошку добрый лиловый советский четвертак. Рука жадной мегеры мгновенно дрогнула, судорожно сжалась и быстро положила деньги в карман старого халата. Ожесточенный торг мигом превратился в почетную ничью. Отец поспешил вручить и деньги от нашей стороны. Потом папа очень споро засобирался в Тирасполь. Надо было ещё успеть на вечерний дизель.
Сашка, казалось, знал всех, из ста двадцати пяти, наших однокурсников. Когда он с ними успел перезнакомиться, ума не приложу. А я, поначалу, с трудом и долго запоминал даже одну нашу первую группу.
Жизнь на квартире, вдалеке от института, куда по утрам приходилось добираться в переполненных автобусах с пересадками, первые насыщенные постановочные лекции, неналаженность быта – все это вызывало тяжелые, но неизбежные трудности адаптации. Мама, бабушка Рива, Роза, оставшиеся в Тирасполе. Где Ваша забота, завтраки, обеды и ужины, которые, каюсь, не ценил и критиковал?
После милой родной одиннадцатой Тираспольской средней школы, дорогих одноклассников и учителей, я получил довольно равнодушное, грубоватое и более старшее окружение институтского контингента. Кроме того, первые недели, наши преподаватели только и делали, что угрожали всем и вся непрерывными карами. Почти на каждой лекции.
Несдача зачетов и экзаменов, потеря стипендии – вот все, что, по их мнению, ожидало большинство из нас. Из нотаций неизбежно вытекало, что, вместо положенной беспрерывной зубрежки, мы будем обязательно увлекаться любовью, картами, выпивкой, танцами и прочими непотребными радостями студенческого бытия.
К ужасу круглого отличника и будущего Нобелевского лауреата, коими я планировал вскорости стать, Сашка собрался сразу же освоить именно тот чёрный список. Причем, во всей своей низменной и греховной полноте.
– Если бы я хорошо учился в школе…, – Сашка включил эту магнитофонную запись Жванецкого специально для меня. Старенький ленточный магнитофон сипел, трещал, кряхтел, но донёс истину, – Если бы я хорошо учился, я бы с отличием закончил институт, защитил кандидатскую, затем, докторскую диссертации, стал бы профессором… А вот потом! Потом бы я пил, гулял с женщинами, играл в карты… Что я делаю прямо сейчас, и без всякого напряжения…
– Милик, немедленно бросай свою зубрежку!, – вкрадчиво произнес мой личный Мефистофель из небольшого городка Сороки, что на самом севере Молдавии.– Видишь, сам Жванецкий советует. Пойдём-ка, лучше, на свидание! Я тут, с двумя такими конфетками договорился. Пердильники, буфера! Закачаешься. Так что, давай-давай, а то мне одному, будет неудобно
Сашка быстро установил все мои слабости – гиперответственность и прочие интеллигентские штучки. В столовках он непременно становился впереди меня.
Его небрежно-уверенный жест у кассы, в мою сторону. И вот. Я, снова и снова, безропотно платил за него и за себя. Стипендии на еду, при таком своеобразном раскладе, хватало едва. Но мне было стыдно перечить, и я платил. Правда, не скрою. Весь первый учебный год, я упорно готовился и настраивал себя на самый настоящий бунт. Наконец, свершилось.
В тот майский погожий денек, Сашка, как обычно, пристроился с подносом впереди, а я, в соответствии с тщательно разработанным планом, пошёл в туалет. Подождал там минут пять, достаточных, чтобы приятель прошел по очереди приличное расстояние, и вернулся обратно. Однако, не тут то было. Сашка спокойненько стоял там, где его и оставили – у самого истока очереди.
