Двоюродный брат мамы, дядя Изя, уехал в Израиль первопроходцем, в ранние семидесятые, еще до моего рождения. В конце восьмидесятых дядя Изя дважды приезжал в гости на родину. Обыкновенная, не обетованная родина дяди Изи была в Советской Молдавии, нынешней Молдове, и так получилось, что когда из страны сионистского апартеида, страны, из которой до него никто не возвращался, он приехал в Рыбницу, наша семья как раз пряталась там у родственников от разразившейся в Черновцах алопеции.
Дядю Изю ждали, его с удовольствием принимали все родственники и знакомые – маленький плешивый человечек с пузиком, корявым русским языком и с тем самым анекдотическим акцентом – как позже оказалось, он владел полумагазином полускладом на рынке Беэр Шевы – был событием лета в Молдавии и очень скоро прослыл докой по всем вопросам, связанным с эмиграцией в Израиль. Все хотели до него дотронуться, смотрели на него как на чудо и задавали ему бесконечные вопросы.
В Молдавию дядя Изя приехал посетить родственников и заодно починить и вставить задешево зубы. Помню, каким он приехал в Рыбницу впервые – чуть ли не с дырявым ртом. Уезжал дядя Изя с полным ртом советского золота высшей пробы, то ли для собственного употребления, то ли для дальнейшей перепродажи.
В свободное от посещений зубного врача время дядя Изя любил порассуждать о ходовых товарах, которые стоило везти в Израиль на продажу (вывоз валюты из СССР был строго ограничен). Помню, как он особенно напирал на марлевые бинты, вату, палатки и резиновые лодки – по его словам, эти товары были особенно востребованы, и их легко можно было сбыть в его магазинчике на рынке, получив немалую прибыль.
Про дядю Изю говорили, что он богат, и, то ли с осуждением, то ли с завистью в голосе, добавляли, что в свои шестьдесят с лишним он женат на молодой женщине, чуть не на двадцать лет младше его. К слову, свою жену Сару дядя Изя в СССР не привозил – пока он вставлял зубы, Сара оставалась за главную в их магазинчике.
Вспоминая сегодня те приезды дяди Изи в СССР, начинаю осознавать, насколько скромно и скудно мы жили тогда. Дядя Изя – с утра и до позднего вечера сидевший у своего магазинчика-склада в вонючем закоулке беершевского рынка, с трудом говоривший на ломаном иврите – казался в совдепии конца восьмидесятых достойнейшим человеком и чуть ли не ходячей достопримечательностью.
Еще помню, что во второй свой приезд дядя Изя подарил мне особенный брелок для ключей – брелок, который отзывался мелодией на свист. Подобного брелока ни у кого в нашей школе не было, и невиданное чудо сразу стало хитом у моих одноклассников и, что особенно радовало, у одноклассниц. На неделю брелок превратил меня из никому не нужного ботана чуть ли не в самого популярного ученика в классе. До сих пор вспоминаю, как со страхом – а ну как испортят? – я передавал его в руки одноклассниц, и их губы касались брелока в легком свисте, чтобы вызвать – о чудо западной техники! – тихую мелодию. Приходя домой, я украдкой целовал брелок в том месте, где его касались недосягаемые губы одной из одноклассниц. Я уже начал привыкать к неожиданно свалившейся на меня популярности, но эпопея с брелоком закончилась уже через несколько дней, когда он своей мелодией нарушил монотонное течение урока. Рассвирепевшая завуч, которая вела урок, выхватила брелок из рук моей одноклассницы своими медвежьими лапищами родовитой шпалоукладчицы и бросила его в ящик своего стола. Поврежденный брелок мне отдали лишь через несколько дней, и он уже никогда больше не реагировал на свист.
Год спустя после второго визита дяди Изи в СССР мои родители репатриировались в Израиль и волей судьбы оказались в той же Беэр Шеве. Через несколько дней после приезда мы отправились на рынок к дяде Изе, прихватив с собой вещмешок с брезентовой палаткой и сумку с рулонами марли. Дядя Изя отсчитал нам за них несколько десятков долларов, жалуясь на тяжелые времена и безденежье. В подтверждение своих родственных чувств дядя Изя подвел меня к магазину напротив, где купил мне у бедуина за двадцать шекелей кроссовки – белые, с двумя полосками и с подозрительной надписью «Адидос». Тогда же Изя познакомил нас со своей женой Сарой – дородной женщиной. Она была выше его на целую голову, у нее были необъятные бедра и грудь, а ее слоновьи ноги заставляли ее все больше сидеть на табуретке у входа в магазин. Рот Сары блестел золотыми зубами – я невольно задался вопросом, не перекочевали ли к ней зубы из Изиного рта, – а плоское лицо украшал массивный характерный нос. Этим визитом общение моих родителей с ним и Сарой ограничилось: домашние визиты они друг другу не наносили. Очень скоро родители заподозрили Изю в том, что он обсчитал их и заплатил чуть ли не пятую часть той цены, за которую позже сбыл полученный от них товар, и совсем прекратили с ним общаться, ограничиваясь лишь сухими кивками головы, когда проходили мимо его магазинчика на рынке.
Спустя годы я переехал в Хайфу и выучился на адвоката. Дядя Изя скончался в возрасте восьмидесяти лет, и мама попросила меня сопровождать ее на Изины похороны – папа так и не простил Изе аферу с нашей марлей и идти на кладбище наотрез отказался. На Изиных похоронах было совсем мало людей – лишь малочисленные родственники и соседи. У Изи с Сарой не было общих детей, и Сара пришла на кладбище с сыновьями от прошлого брака. Мы уже хотели уходить, когда Сара обратилась ко мне и спросила, правильно ли она слышала, что я стал адвокатом. Я подтвердил, и она попросила меня зайти к ней домой на следующий день, до возвращения в Хайфу. Нехотя, игнорируя чувствительные мамины тычки локтем в бок, я согласился.
