Обычно спуск в лифте длился считанные секунды – лифт, как и во всех высотных домах, был скоростной, а квартира, в которой жил мальчик-подросток, находилась лишь на двенадцатом этаже, – но сейчас вечность прошла с того момента, как ступили мальчик и старик в кабину, а она все неслась безостановочно вниз.
«Это потому, что всегда мы разговариваем, когда едем в лифте, – подумал мальчик, – а теперь спускаемся молча».
Было слышно, как вверху все глуше, удаленнее гудит электромотор, невидимая железная лапа вдруг задевала о стенки кабины, царапала ее когтями, и мальчику представилось, будто они проскочили первый этаж и погружаются в темный колодец без дна. Он увидел бесконечной глубины узкую бетонную шахту и крохотную деревянную кабину, тонкостенную, хрупкую, неудержимо летящую в черноту…
«Сейчас остановится!» – загадал он и закрыл глаза. Он любил испытывать головокружительное состояние легкости, всякий раз возникавшее от плавной, но стремительной быстроты, с которой кабина останавливалась. «Сейчас!» – приказал он нетерпеливо. Но кабина продолжала проваливаться, уже совершенно точно пролетев и первый этаж, и цоколь здания, и подвал.
Мальчик быстро поднял веки, увидел отражение своего лица в настенном зеркале, увидел рядом отражение старика, который стоял в болезненном оцепенении, запрокинув назад голову.
И под сердцем у мальчика сделалось пусто.
«Так вот как это случается! – животом почуял он. – Вот как выглядит конец жизни!»
Ему захотелось схватить старика за рукав тонкого шерстяного свитера, дернуть что есть силы – только бы он очнулся и сказал хоть слово.
«Но это невозможно, чтобы меня сейчас не стало!» – подумал мальчик.
И, подтверждая его мысль, кнопка с цифрой «1» зажглась изнутри, квадратный пол кабины надавил снизу вверх на ступни ног, и автоматические двери разлетелись в стороны.
Лестничная площадка и холл были залиты сквозь громадное стекло яркими лучами солнца.
И после мертвого искусственного света, который был в кабине лифта, этот сильный солнечный свет показался мальчику живым.
Мальчик сделал несколько шагов и только теперь услышал, как звонко стучит его сердце.
«Ого, как я испугался! – подумал он. – И не глупо ли теперь чего-либо бояться? Это потому, что будет больно. Я знаю. Одну секунду. Но так, как нельзя вытерпеть. Все потому и боятся».
Однако было в том внезапном ужасе, пережитом в кабине лифта, и нечто настолько приятное, что мальчик с удивлением почувствовал – ему хотелось бы испытать это снова.
«Как прикосновение к руке Изабель…» – подумал он.
Лицо девушки-школьницы возникло на тусклом сером металле. Впрочем, даже не лицо, а сначала один взгляд, внимательные темно-карие глаза, но не переливчатые с бликами, а как бы густые, наполненные незримым веществом ее взгляда. Взгляд исходил из такой далекой глубины, что мальчик понял – там, откуда исходит взгляд, уже не глаза, а сама Изабель. А что значит: сама Изабель? Этого нельзя было понять ни умом, ни сердцем, а только все хотелось непрерывно смотреть в ее глаза, идти, уходить по открывшемуся пути ее взгляда в ту влекущую бесконечность, которая и была названа ее именем. Имя и бесконечность – было одно и то же.
И тут мальчик осознал, что он уже не идет вслед за стариком, а остановился и смотрит на выкрашенные серо-стальной краской железные блоки почтовых ящиков.
Мальчик сунул палец в смотровую дыру ящика. Он все еще ждал письмо, хотя и знал почти наверняка – она не напишет ему. И все-таки каждый день он с волнением совал палец в смотровую дыру ящика, и ему казалось, что вера, живущая в кончике пальца, однажды сотворит для него это письмо.
– Там ничего нет! – услышал мальчик раздраженный голос старика. – Газеты не вышли!
И одновременно с голосом он ощутил в ящике пустоту. Но ему почувствовалось, что, если бы старик не сказал: «Там ничего нет!» – палец непременно наткнулся бы на прохладную плоскость конверта, и именно голос старика отобрал у него письмо от Изабель. А на самом деле письмо было, и как раз сегодня.
Они вышли во двор и зашагали в сторону арки.
Разновысокие белые дома, стоявшие ровными прямыми линиями, замыкали собою квадрат. Всё в расположении этих домов и в самих домах было прямолинейным и прямоугольным – присоединение одного корпуса к другому, торцы глухих стен, ряды окон, балконов, сами окна и балконы, карнизы, линии фундаментов и крыш, наконец, тени на стенах и на асфальте, – нигде нельзя было приметить изгиб, круг, овал. И потому так манила к себе декоративная легкая арка, перекинутая в южной стороне этого огромного квадрата на уровне шестнадцатого этажа от одного корпуса к другому. Под ее воздушным сводом легко проносились чайки. Она привлекала взгляд еще и потому, что все пространство под нею было заполнено ярким блещущим небом.
Посреди двора возвышалось здание детского сада, окруженное зеленью кустов шиповника. В деревянной песочнице малыши строили из песка город. Они играли одни, без присмотра взрослых, и казались со стороны маленьким самостоятельным народом. Никто не кричал, и не было слышно, чтобы кто-нибудь плакал.
