1901 г. Раффинг, глубоко скорбя о смерти жены, раздумывает о самоубийстве. Приходит к выводу, что такая смерть принесет еще больше страданий, если не ему, то дочери.
ТВАРИ НА ПОГОСТЕ
(В темноте тикают часы. Луч прожектора падает на РАФФИНГА, мужчину 36 лет, сидящего в кресле в своем кабинете в Лондоне. 1901 г. На маленьком столике лежит револьвер).
РАФФИНГ. Насущный вопрос текущего момента – самоубийство. Если жизнь – страдания, невыносимые страдания, нескончаемые, забивающие разум отвратительными видениями, насущным вопросом становится…
Разумеется, должно быть сильным. От тебя требуют быть сильным, не выказывать эмоций. Но это все ложь. Невозможно день за днем умерщвлять душу, делая вид, будто любви нет и не…
И хотя, разумеется, никакой надежды нет, тем не менее, остается странный призрак надежды, что все окажется дурным сном, что однажды утром ты проснешься, и она рядом, ты ощутишь ее теплое дыхание, а ее руки, самые прекрасные руки…
Ее лицо ты видишь. Оно снится. Ее лицо, плоть, глаза, такие глаза не забываются, и вроде бы приснившееся должно утешать, но это, конечно же, заблуждение, потому что на самом деле память – великая убийца душ.
Воспоминания – пытка. Жизнь – пытка.
Жизнь – это страдание. Страдание вызывается желанием. Исключив желание, исключаешь страдание. Но как избавиться от желания? Следовать восьмеричным путем[1]. А что такое восьмеричный путь? Восьмеричный путь – это лабиринт. Можно следовать восьмеричным путем? В лабиринте восьмеричного пути так легко заблудиться. Страдание. Страдание.
Я пытался колоть дрова. Колка дров способствует тому, что ты сосредотачиваешься на тупом и довольно разрушительном действии, но не помогает. Одной физической усталости недостаточно.
И если каждое мгновение бодрствования – агония, и даже во сне не знающий покоя разум показывает ее образы, лицо, тело, глаза, звучит ее голос, говорит, что она любит меня, а потом появляется еще образ, образ чего-то темного, какой-то темной, отвратительной твари, которая обнимает ее. Обнимает ее.
Чудовищно. Это чудовищно. Отвратительный божий мир. Он подцвечен великой красотой, любовью, нежностью, в достаточном количестве, чтобы заставлять нас желать, любить, волноваться, заботиться. И однако любовь, и однако любовь, которая все, в конце ни что иное, как агония, потому что любовь для любимого человека, а любимый человек смертен, и тогда твоя жизнь уже не жизнь.
Разложение. Представлять себе разложение любимого человека.
Итак. Мы снова возвращаемся к вопросу самоубийства. Или револьвера, который лежит на прикроватной тумбочке, или на столике в кабинете, или просто в кармане. Револьвер, который становится твоим ближайшим другом. Который может помочь тебе, как никто.
Разумеется, нельзя забывать о дочери.
Ребенке, которого ты тоже безмерно любишь. Ребенке, который теперь винит тебя, согласно своей логике горя, в предательстве, в отстраненности, что на самом деле было результатом действия сил, сил, которые пусть и не полностью вне твоего контроля, но, тем не менее, по большей части, по большей части тебе все-таки не подвластны, если на то пошло…
В самых темных моих фантазиях демоны. В самых темных моих фантазиях Бог посылает их, чтобы мучить. Шагая прошлым вечером по погосту, мимо только что вырытой могилы, в темноте, я слышал их, шепчущихся в листьях, тварей, таящихся в темноте, источника самых изощренных, самых отвратительных пыток.
Она говорила, что любит меня искренне, от всего сердца? Или лгала? Потому что любимый человек несет в себе и семена твоей погибели. Если любовь умирает…
Давайте мыслить здраво. Что будет с ребенком, если отец приставит револьвер к виску, или сунет в рот, или нацелит в сердце, не знаю, что самое лучшее. Но в любом случае, что будет с ребенком? Что будет с ней?
Конечно, завещание уже написано. Сестры жены о ней позаботятся. Она их любят. Они отнесутся к ней хорошо, по-своему. Да, по-своему. И однако, останется память об отце, о том, как он бросил ее, об отвратительном зрелище в кабинете, кровь, всюду кровь… Да, желание нажимать на спусковой крючок сразу пропадает.
Разумеется, это невозможно. Нельзя так поступать с ребенком. Значит, как-то нужно продолжать жить. Но агония. Каждую секунду. Каждую секунду агония, которая выжигает, оставляя усталость, пустоту, пепелище.
Здесь уместно вспомнить Бога, в которого я не верю и не верил с детства, а может, не верил и тогда. Думаю, даже тогда он был для меня воображаемым персонажем, столь же реальным, как одушевленные мягкие игрушки или игральные карты. Пиковая Дама для меня была более реальна, чем Бог. Да, как метафора, он могущественный. Но пустой. Там мне утешения не найти. Сплошная тишина.
В страдании и потери любимого человека мы видим темное лицо безумного, садистского Бога, которого не существует. Да. Не найти утешения в этом месте. Церковь – еще одна могила на погосте. Я – кладбищенский сторож. Я – темнота. И в тиканье часов …
Мой отец был часовщиком. Я думаю о его мастерской и всех этих тикающих часах. Меня всегда успокаивало тиканье часов. Больше нет. Моим хобби было коллекционирование и ремонт старых часов. Теперь успокоения нет. Часы отмеряют моменты вечности в аду. В аду. Он был богом часовых механизмов. Создавал маленькие тикающие вселенные. Но они сбились с ритма. Потом остановились.
