Спасибо, родной мой, за позднюю встречу,
За то, что наш путь Провиденьем отмечен,
За ту необъятность, что кличут любовью,
За то, что играет волна в изголовье
Палатки, затерянной в Ладожских шхерах,
За жизнь без оглядки, прогноза и меры,
За ту красоту, что даётся немногим,
За то, что колёса сжирают дороги.
Пускай вместо роскоши жаркого Крыма
Поля иван-чая проносятся мимо,
Ни пальмы, ни розы – ромашки и клевер,
За то, что любить научил русский север
И жгуче-холодные, чистые воды,
Опасное, страстное чувство свободы
В безлюдных просторах озёр бесконечных,
За чудо-мгновенья, что с нами навечно,
За то, что единым желаньем палимы,
Картину собрать по кусочкам смогли мы.
***
Сны мои – ветки черемух в лицо и роса и сладость
Меда и терпкость вина, и черемух дурман, дурман…
Сны мои – смех твой и легкость моя и радость.
А просыпаясь, слепая, дурная, бреду сквозь туман.
Все я могу – и летать, и любить, и ломать, и строить.
Силу и молодость-счастье-свободу плещу через край.
Избы тушу я плевком. Коня не вопрос успокоить.
Все отдаю по дешевке. Верните потерянный рай.
Есть под землей в моем личном аду заветные точки.
Три остановки метро, где не поздно еще повернуть.
Где вместо общей судьбы я выбрала путь одиночки.
Ложь. А кому теперь лгать? Оба знаем печальную суть.
Здесь на земле столько яблок, что хруст их почти не слышен.
И уж конечно же в каждом – познанья-прозренья сполна.
Я ж обожрусь до икоты пьяных и приторных вишен,
Пусть в голове чудесята-бесята, зато не одна.
Вместо дуэлей, стяжания славы, денег, успеха —
Дом для семьи, к суетным близким любовь до конца, конца…
…А за стеной, стеной… – гром веселого буйного смеха!
Ночью же… теплым касанием от шеи и до крестца…
Луна сквозь сосны в озере плыла.
Смотря на угли, женщина сидела
С лицом совы и со змеиным телом,
С глазами, изгоревшими дотла.
Она варила пищу на костре.
С неловких рук, покрытых волдырями,
Казалось, кожу слизывает пламя,
Светящуюся в лунном серебре.
Она сняла одежду на ветру
И в воду ледяную погрузилась.
Лицо гримасой муки исказилось
От стужи, пробежавшей по нутру.
Она плывет и знает наперед,
Что сменит теплота палящий холод,
Что утолится самый лютый голод,
Ожоги заживут и боль пройдет.
А он не сможет пережить опять
Неотвратимость своего ухода,
Ему теперь дарована свобода
Земную круговерть не повторять.
Она разучится и плакать и жалеть.
И станет звонким смехом заливаться
И яростно другому отдаваться,
И песни дикие, волнующие, петь.
Он понимал, что скоро он умрет.
Не будет для него освобожденья
От горестного, тяжкого мученья,
И Смерть мученье это оборвет.
А ей – растить детей, творить, цвести.
И чувствовать его с собою рядом.
И пеплом сердца своего и пеплом взгляда
Все посыпать, что встретит на пути.
Мы были так красивы и юны!
В тебе – покой натянутой струны,
Я – трепет, щёчки пухлые, наив,
Отныне мир мы делим на двоих.
На тонкий палец не идет кольцо,
И ноги наливаются свинцом,
Но в списке отрицательных примет,
Такой приметы вроде бы как нет.
Мой лёгкий поцелуй неуловим.
Не успевает «птичка» вслед за ним,
Лишь твой обескураженный анфас,
И вот уж гости поздравляют нас.
Порханье платьев и цветов каскад,
Вот выхвачен отца печальный взгляд,
Торжественных костюмов череда.
Объятия сердечней, чем всегда.
И как лучатся будущим глаза!
Его, хвала богам, не предсказать.
Тебе осталось девятнадцать лет…
И я старею без тебя, мой свет.
Порой ты озарял, порой слепил,
Воспоминаний рой и жгуч и мил,
И карточки со мною говорят,
И в зеркало случайный брошен взгляд,
Бесстрастно из зеркальной пустоты
Сказали мне – та девушка не ты.
Любимый, не осталось фотографий.
Сгорел театр. И с ним сгорел твой дом.
Одной из самых лучших эпитафий
Явилась песня, спетая огнем.
Любимый, мы любовь играли плохо.
Фальшивили. И путали слова.
Ты – трагиком в костюме Скомороха.
Я – костюмером на замене Льва.
Но Зритель хочет настоящей крови,
Ему не нужен бутафорский дым.
И трагик умер вдруг на полуслове.
А костюмер костюмы шьет другим.
Как много в этом городе суровом
Случайных мест, где я с тобой жила,
И только дом, что стал семейным кровом,
Сгубив тебя, и сам сгорел дотла.
Бездомность – это тоже лицедейство.
Сгорел костюм, но не доигран акт.
И наше театральное семейство
На небе и земле смеется в такт.
Эй, там, на небе! Все на авансцену!
Вы слышите? Я подаю звонок!
На ваши роли нет у нас замены.
Мы продолжаем с вами диалог.
Сестрица Настасья Филипповна,
Мы чем-то с тобою похожи,
В России твоих прототипов – тьма!
А что ни мужик, то Рогожин!
Он бешен во страсти и в ярости,
Ни заповеди, ни закона,
Без памяти, разума, жалости
Сжигает свои миллионы,
Судьбу свою бросит под ноженьки
И требует, чтобы любила,
И по сердцу – ножиком, ножиком!
Пусть баба почувствует силу!
Душа, содержанкой нечестною,
Над слабою плотью глумится,
Плетётся дорогою крестною,
Советчиков сторонится,
Мечтает о князе – спасителе,
Гоня за порог претендентов,
Живёт он в далёкой обители
Для скорбных умом пациентов.
Мне душу повыжгло усталостью,
Ты носишь тесак, не таяся.
Рогожин! Потешь меня малостью —
Зарежь иль уйди восвояси.
Сон, который приснился усталой женщине в коридоре музыкальной школы за секунду до прекращения звука
