Первое, что бы вы увидели, зайдя в мой дом детства, – алтарь, посвященный родителям. Белая скатерть, лампада у фотографии, с которой смотрят мрачные молодые люди, свежие цветы, иконы.
Когда мне было 11, мы попали в автокатастрофу, и родители погибли. Опекуны – бабушка с дедушкой – так и не смогли смириться со смертью дочери, и каждый день год за годом мы заново переживали смерть.
В памяти сохранилось больше воспоминаний о мертвых родителях, чем о живых.
Каждый день я проходила мимо их траурной фотографии – единственной, где они выглядели мрачно, совсем не такими, как в жизни.
Каждую неделю по просьбе бабушки покупала цветы, чтобы поставить у алтаря.
Каждый сезон ездила на кладбище, чтобы ухаживать вместе с тетей за могилами родителей.
Каждый год пышными поминками отмечала дни их смерти – они умерли с разницей в три дня, – и на каждый из этих дней устраивалось масштабное застолье, приходили десятки родственников и друзей.
Все во мне, подростке, бунтовало против царства смерти; я хотела жить, но не знала, что можно по-другому, и чувствовала вину. Будто, если я перестану каждую секунду думать о смерти родителей, моя любовь к ним исчезнет.
Меня научили, что есть единственный правильный и естественный способ переживать смерть близких – полностью отдаться ей, отрешиться от жизни, по сути умереть вместе с ними, как делали в некоторых языческих традициях. Но это иллюзия.
Нам часто кажется, что существует единственно правильный способ прожить жизнь – и организовать смерть. Однако само понятие правильной жизни (и правильной смерти) менялось на протяжении времени и в разных уголках света до сих пор остается различным.
В исламе сожжение тела считается большим грехом, а в Индии самые почетные похороны – кремация и развеивание праха над Гангом. Оставить тело на растерзание птицам – ужасное проклятие для христианина, в Тибете же тысячи лет практикуют «небесные похороны», при которых специальный человек – рогьяпа – разрубает тело на куски и скармливает его грифам{1}.
И, вероятно, как нас сейчас ужаснули бы наваленные друг на друга тела в могилах простолюдинов в Средневековье, наших потомков будут возмущать или удивлять наши ритуалы.
Когда мы с Еленой Фоер задумывали эту книгу, я решила, что разделю первую главу на три части: прошлое, настоящее, будущее. В реальности все «типы смертей», о которых пойдет речь, присутствуют в современной культуре.
У разных культур существуют свои особенности, и мое разделение будет, конечно, условным. Перемены не происходят мгновенно, а в каждом «типе смерти» есть что-то от других. И хотя я постаралась рассказать о различных удивительных культурах, речь в основном пойдет о Европе и особенно о России.
Наверняка какие-то подходы и ритуалы покажутся вам дикими, какие-то – близкими и понятными. Когда мне было 11, я не знала, что горевать можно по-разному, мои опекуны научили меня лишь одному «типу смерти». Я расскажу о трех, и, возможно, вы найдете традицию, которая окажется близкой вам.
Мне было семь, когда я впервые увидела мертвого человека. Дряхлая, будто иссушенная женщина лежала в открытом гробу в повозке, а я сидела рядом. Лошадь шла медленно, путь до кладбища был долгий, и я, словно загипнотизированная, смотрела в мертвое лицо и чувствовала… смущение. Изо всех сил семилетняя я пыталась найти внутри себя грусть, но ее не было: впервые я увидела эту женщину, уже когда она была мертва. Я даже не знала ее имени! Но это было неважно.
На похороны собралась вся деревня, а поскольку я гостила у живших там родственников, то взяли и меня. Никому не пришло в голову, что похороны незнакомой женщины не лучшее место для ребенка, никого не смущало, что я сидела вплотную к мертвецу. Смерть для них была естественным продолжением жизни, которое не прятали от детей. Ни когда убивали кролика для супа, ни когда шли хоронить соседку-старушку.