– Поедешь в Нью-Йорк учиться музыке – закончишь, как твой дядя Генри: всю жизнь будешь мотаться по чужим городам и ночевать по гостиницам.
Так сказала, узнав о моих планах, моя мать Ида Гласс, когда весной 1957-го мы сидели за кухонным столом в родительском доме в Балтиморе. Я только что вернулся сюда с дипломом Чикагского университета.
Дядя Генри – курильщик сигар, боксер в «весе петуха», изъяснявшийся с сильным бруклинским акцентом, – был мужем тети Марселы, маминой сестры, сбежавшей из Балтимора за одно поколение до меня. А главное, дядя Генри был перкуссионистом. Вскоре после окончания Первой мировой войны он бросил зубоврачебный колледж и подался в странствующие музыканты. Примерно полвека колесил по всей стране в одиночку или в составе эстрадных оркестров, выступая преимущественно в театрах-варьете и пансионатах. Под старость играл в отелях в Кэтскиллских горах – в «Поясе борща»[1], как тогда прозвали эту местность (да и теперь иногда зовут). Весной 1957-го, пока я строил планы на будущее, дядя Генри наверняка выступал в каком-нибудь из этих отелей (могу поклясться, в «Гроссингерзе»).
Так или иначе, дядя Генри был мне симпатичен, я считал его отличным человеком. А перспектива «мотаться по чужим городам и ночевать по гостиницам» меня, признаюсь честно, ничуть не пугала. Скорее, неодолимо влекла: наполнить всю жизнь музыкой и путешествиями! Одна мысль об этом окрыляла. И что же: спустя несколько десятков лет оказалось, что моя мать как в воду глядела. Эту книгу я начинаю писать в дороге: направляюсь из Сиднея в Париж со заездами в Лос-Анджелес и Нью-Йорк (и концертами во всех точках маршрута). Конечно, моя биография не сводится к перемещениям в пространстве и ночевкам в гостиницах, но в моей жизни им отведено значительное место.
Ида Гласс всегда отличалась проницательностью.
К моменту, когда состоялся тот разговор, я, молодой, безрассудный и любопытный, обуреваемый множеством планов, уже давно занимался тем, что стало делом всей моей жизни. В шесть лет я начал играть на скрипке, в восемь – на флейте и фортепиано, в пятнадцать – сочинять музыку, а теперь, закончив университет, нетерпеливо рвался в «реальную жизнь», которая, как я знал наперед, будет связана с музыкой. К музыке меня тянуло сызмальства, я чувствовал, что это «мое», знал, что весь мой жизненный путь ведет меня к ней.
В семье Глассов и до меня были музыканты, но большинство родни полагало, что музыканты вращаются в каком-то не вполне добропорядочном мире, а образованный человек не станет связывать свою жизнь с музыкой. В те времена исполнение музыки оплачивалось невысоко. А всю жизнь петь по ресторанам – несолидное, как тогда считалось, занятие. Родителям казалось, что на поприще, которое я выбрал, ничто не оградит меня от удела ресторанного певца. Им и в голову не приходило, будто я могу стать кем-то вроде Вана Клиберна, – нет, они думали, что я повторю судьбу дяди Генри. По-моему, они не имели даже отдаленного представления о высшем музыкальном образовании.
– Я несколько лет думал, – сказал я, – и понял: именно этим я хочу заняться.
Честно говоря, мама отлично знала мою натуру: я был целеустремленным юношей. Если говорил: «Я это сделаю», – то просто шел и делал. Мать знала, что я не восприму ее возражения всерьез, но сочла, что высказать их вслух – ее долг. Мы оба заранее знали, что ее слова никак не повлияют на мое решение.
На следующий день я поехал автобусом в Нью-Йорк, который уже несколько десятилетий был столицей культуры, финансов и предприимчивости, чтобы попытаться поступить в Джульярдскую высшую школу[2]. Но… вышла заминка. К тому времени я был автором нескольких опусов и неплохим флейтистом, но ни в сочинении музыки, ни в игре на флейте не преуспел настолько, чтобы заслужить место в этом учебном заведении.
Тем не менее я пошел на прослушивание на факультет деревянных духовых. Экзаменационная комиссия состояла из трех преподавателей с трех отделений: флейты, кларнета и фагота. Я сыграл перед ними, и один из экзаменаторов выказал себя великим прозорливцем. Он благожелательно спросил: «Мистер Гласс, а вы действительно хотите стать флейтистом?»
Понимаете, я сыграл не очень хорошо. Флейтой я владел, но во мне не чувствовалось энтузиазма, без которого успех недостижим.
– Ну-у, вообще-то… – сказал я, – я хочу стать композитором.
– Вот видите! Вам стоило бы экзаменоваться по композиции.
– Мне кажется, я к этому пока не готов, – ответил я.
Я сознался, что сочинил несколько вещиц, но отказался их показывать. Я и сам знал, что в этих первых пробах пера нет ничего интересного.
– А приезжайте-ка сюда осенью и запишитесь в нашу школу на отделение дополнительного образования, – посоветовал профессор. – Там читают теорию музыки и композицию. Поработаете какое-то время над своими сочинениями, а затем, на их основе, будет принято решение, возьмут ли вас на отделение композиции.
