1941 год. Март. Москва
Весна 1941 года выдалась ранней. Но если в центре Москвы почти не было снега, то здесь, в Лефортове, под ярким мартовским солнцем лежали живописные сугробы, а с крыши следственного изолятора НКВД СССР свисали сосульки, роняя хрустальные капли талой воды, которые, падая, разбивались о бетон тюремного фундамента.
В железные ворота, украшенные металлическими звездами, въехал черный легковой автомобиль. Один из охранников поспешно закрыл створки ворот и со всех ног бросился в помещение контрольно-пропускного пункта звонить дежурному, чтобы доложить о прибытии высокого начальства.
– Товарищ сержант госбезопасности, кто-то из наркомата приехал! – выпалил охранник.
– Не части. Что там у тебя стряслось? Кто приехал? Документы смотрел? – заспанным голосом спрашивал дежурный.
– Документы в порядке. И пропуск… И удостоверение…
– Кто он по фамилии?
– Я не разобрал. Он быстро все показал. На букву «эс» у него фамилия.
– Сам ты на букву «эс»… Понабрали вас!.. Ни украсть, ни покараулить!..
Пока дежурный, застегиваясь на ходу и перебирая фамилии работников наркомата, начинающиеся с буквы «эс», бежал навстречу начальству, само начальство благополучно миновало череду кованых дверей, которые, как по волшебству, раскрывались перед ним и с четкостью мышеловки захлопывались.
Когда приехавший и дежурный встретились, а встретились они буквально лицом к лицу уже в здании изолятора, на лестнице, последний обомлел. Перед ним стоял один из начальников отделов наркомата и соответственно заместитель наркома Павел Анатольевич Судоплатов. Все было странно, начиная с раннего визита. В это время и персонал, и заключенные обычно спали после ночных допросов. Мало того, Судоплатов был одет во все гражданское, явно заграничного покроя. Оно и понятно. Дежурный от кого-то слышал, что занимается Судоплатов не внутренними, а все больше внешними делами. Да и сам молодой, красивый и элегантный замнаркома больше был похож на иностранного дипломата, чем на чекиста. За все время службы дежурный видел его в Лефортове не более двух раз, да и то не одного, а в компании с самим товарищем Берией.
– Товарищ майор госбезопасности… – начал было докладывать дежурный.
– Пошли, – оборвал рапорт комиссар. – Меня интересует один арестант. Дело его у меня с собой. Номер не помню. Секретаря не потребуется. Препроводить его в наш кабинет. Он не буйный, надеюсь?
– Спокойный. У нас буйные сидельцы не приживаются, – попытался пошутить дежурный. Неожиданно пронзительный взгляд Судоплатова как холодным сквозняком сдул с лица дежурного подобие улыбки, заставив мертвенно посинеть губы.
– И прикажите заварить чаю. Два чая. И чего-нибудь перекусить… И не делайте удивленных глаз. Надеюсь, вы понимаете, что я сюда не чаи гонять приехал. Все. Жду, – закончил Судоплатов, проходя в камеру-кабинет, оборудованную специально для начальства.
Обстановка помещения напоминала маленькую гостиную: диван, два кресла, журнальный столик, шкаф с посудой, зеленые портьеры, закрывающие не только окно, но и всю тюремную стену. Был даже небольшой персидский ковер на полу. В углу стоял торшер.
Однако письменный стол с мраморной настольной лампой под абажуром и привинченные к полу стулья все же были. Но допрашивали и пытали не здесь. Здесь беседовали. Иногда отдыхали.
Заключенный номер 13 вот уже вторую неделю приходил в себя после очередного допроса. Впрочем, этот последний допрос был, по сути, не допросом, а форменным избиением. Вопросы «будешь говорить правду?» и «будешь подписывать?» были лишь необходимыми атрибутами. Били железным прутом по пяткам. Теперь ступни распухли, и если бы сейчас снова вызвали на допрос, то без помощи надзирателя он бы вряд ли дошел. Надзиратели не раз просили «молотобойцев» не уродовать арестованным конечности, чтобы те хотя бы до камеры могли дойти своими ногами. Куда там! «Молотобойцы» отшучивались:
– Ты, Иван, его как комиссара с поля боя волочешь!
– Не споткнись, Ванька, а то тебе «вредительство» пришьют, ежели расшибешь!..
– Помогли бы лучше, ироды, – кряхтя под тяжестью бессознательного тела, говорил надзиратель.
– Ну да. Тебе поможешь и сам как пособник контрреволюции пойдешь…
И смеялись придурковато: «Кгы-кгы-кгы!» Ну очень весело было парням! Особое веселье вызывало то, что иногда надзирателю приходилось выносить парашу вместо искалеченного арестанта. Этого момента особенно ждали. Но шутки шутками, а с приходом к власти Берии большая часть «молотобойцев» была расстреляна по статье «вредительство». Также в последнее время стали жестоко наказывать за выбитые зубы, что в первые годы репрессий считалось особым шиком. Но заблуждаются те, кто посчитает этот факт проявлением гуманности. Просто следователи постоянно жаловались на то, что речь подследственных трудно понять. Также люди от побоев часто теряли слух. Словом, появлялся повод расстрелять пару-тройку тюремщиков, а то и зарвавшегося следователя. Вновь принятые на эту «ответственную работу» первое время вели себя нормально, но присутствие на допросах, причастность якобы к тайне, которую они кулаками выбивали из подследственных, делали свое дело. Только конченые садисты могли исполнять эту должность длительное время. Иногда в изолятор на «молотобойскую практику» приходили «практиканты». Так называли работников низовых звеньев: районных и городских управлений НКВД. Им предстояло освоить науку избивать. И не в пространстве спортзала, а в тесной камере. И не на боксерской груше, а на живом человеке. Называлось это «набить казанки». Многим становилось дурно, как бывает дурно студентам-медикам при первом посещении операционной или морга. Но эти всегда помогали доводить и дотаскивать арестованных до камеры. А бывший «молотобоец» голосил из другой камеры в подвале:
