– Какая же тут удобная лавочка, – думал Иван Федорович, – вот так и просидел бы тут всю оставшуюся жизнь. Да, хотя, сколько её там уж осталось? Кроха. – Он втянул прохладный воздух и ему полегчало. Этот сквер «Три гвоздики», что на улице Карпинского, всегда действовал на него успокаивающе. Именно тут он повстречал свою единственную любовь – Веру Дмитриевну, Верочку. Здесь же и сделал ей предложение, чтобы потом прожить в счастливом браке короткие восемнадцать лет. А потом….
Верочки не стало, и жизнь кончилась. А он по ночам бегал в этот сквер. Выл от горя, расчесывал до крови глаза, пытался утопить свое несчастье в слезах. Но не получалось, ни одной слезы так и не смог из себя выдавить, все давился горем, комом поперек вставшее в глотке. Такую ношу ни с кем Ивану Федоровичу не разделить, ни кому не нужны его проблемы и тревоги. А так хотелось простого сочувствия. Принятия, сострадания, простого разговора по душам. Вспомнить её с кем то. Выпить. Слезу пустить – а вдруг получилось бы. Может и не так душило бы, не так наваливалась на грудь горечь утраты. Но не было такого человека на свете и не могло быть. У них с Верой детей не получилось заиметь, а они никого так и не смогли пустить в свой райский уголок, наслаждались им вдвоем.
– Эх. – Как то мечтательно и печально получилось у него выдохнуть. Иван Федорович осмотрелся и еще раз удивился красоте сквера. Осенью он особенно был красив: расчесанные газоны, подстриженные кусты, пушистые, словно охваченные пожаром, деревья. И воздух, который, как казалось, можно черпать ложкой. – Жалко, что Вера всего этого не видит. – Старик, было, вновь задумался, но его отвлекло какое-то движение. Он посмотрел в том направлении и был удивлен: четверо крепких мужчин, одетых достаточно аккуратно, что бы филонить грузчиками, тащили, на вид довольно тяжелую тумбу. Иван Федорович присмотрелся внимательнее и понял, что это трибуна, причем настоящего, еще советского качества, из лакированного дерева. Мужчины, пыхтя и отдуваясь, пронесли трибуну к центру сквера и с облегчением установили на заранее подготовленный постамент, ранее никогда не видимым Иваном Федоровичем. Следом за этими четырьмя, вышли еще четверо. Мужчины несли акустические колонки, достаточно большие, чтобы стали заметны их усилия. Еще какое-то оборудование. Очень было похоже, что намечалось некое собрание или митинг.
– Возможно, будет встреча с депутатом.– Для себя решил старик.
Последними в сквере появилась группа, человек из двенадцати.
Среди них, Иван Федорович заметил людей одетых в официальные костюмы, чинно несшие кожаные портфели и черные зонты. Другие были одеты менее официально, но от этого выглядели совсем не хуже, что выдавало в этой процессии официальный настрой, и он уже было решил, что догадка про встречу с депутатом верна, как тут заметил в центре группы старика с седыми волосами и седой же бородой. Одет тот был более чем скромно, Иван Федорович даже сказал бы в лохмотья и общим видом напоминал скорее бомжа, нежели был достоин своего окружения. Но вот в чем странность, судя по почтительному отношению к нему группы «деловых костюмов», именно этот старик был центральной фигурой предстоящего мероприятия.
– Интересно. – Подумал Иван Федорович. И тут на него напал такой приступ кашля, что он сразу забыл обо всем: о странной процессии, о трибуне, о предстоящем собрании и старике. Его скрутило и сжало, выдавило воздух и вытянуло жилы! Боль резала и рвала на части, вытесняя собой все его естество, заполняя его организм изнутри!
А потом резко отпустило, оставляя в голове пустоту и страх. Страх смерти.
Иван Федорович знал, что скоро умрет. Вернее совсем недавно узнал, от лечащего врача, Олега Николаевича. Знал не только потому, что ему об этом сказал врач «со стажем» – «Ваше общее состояние, многоуважаемый Иван Федорович, резко ухудшилось, а операция не принесет целебного эффекта». Но и еще и по своему общему самочувствию, которое, за последнее время, действительно резко ухудшилось. И лучше уже не становилось.
А, впрочем, на что можно рассчитывать в его семьдесят семь лет, с сорока годами стажа на вредном производстве и раком легких последней стадии. Плохо только, что не останется после него памяти – не было у Ивана Федоровича ни детей, ни внуков. Жена, милая Верочка, умерла, оставив его одного, мучится в вечности.
Даже близкие друзья уже все ушли: кто по болезни, кто по старости и немощности, а кто и просто так – растворился во времени.
Время безжалостно и оно всегда получает то, что должно получить. Ни отсрочки тебе, ни поблажек. Ни с кем не договорится, не решить вопрос «по знакомству».
Вокруг трибуны продолжали возиться, усердно собой изображая броунское движение, тихо переговаривались. Над крышами ближайших домов собиралась осенняя тяжелая иссиня-черная туча. Дело шло к промозглой погоде, в атмосфере которой, ему, с его дырявыми легкими и «особыми» всеми остальными болячками, делать было нечего. Он дал себе еще двадцать минут свободы и отдыха от бетона городской квартиры.
– А может и не стоит ничего решать? – Задал он себе вопрос. Иван Федорович зябко укутался в легкий, непромокаемый плащ, вытряхнул из мятой дешевой пачки сигарету в ладонь и прикурил, с наслаждением зажмурился. И тут же его снова скрутил резкий, по-собачьи лающий кашель.
