Была на деревне девица. Настасьей её знавали.
Утопла она при странных обстоятельствах. Сказывали, что русалы её на дно речки утащили. Больно красива и чиста духом была. Кто поговаривал, что леший с вурдалаком на неё поспорили и утопили, чтобы не досталась никому. Но были и те, кто считал, что сама утопилась, по своей воле. Любовь у неё была неразделённая. Вот и утопла.
Да ещё схоронить Настасью хотели. Омыли тело. Оставили до утра. А на утро сгорел сарай, где тело лежало. И никаких останков не сыскали. На том месте с тех пор ничего не строили. Боялись. Поговаривали, что проклял кто её. Потому что земля на том месте травой не зарастала. А с течением лет место заболотилось и все обходили стороной, чураясь бед, которые происходили после её смерти: то урожая в один год не было, то скот вымрет на селе, то молодые юнцы пропадать стали.
Связаны были несчастья с проклятием, никто точно сказать не мог, но твердили, что это Настасьины деянья. Мол, мстит она за себя. А как мстит, коли сама утопла… Мне не ясно.
Как-то приехал к нам на деревню художник один. Чудак редкий. Самогону не пьет, с мужиками не сидит, на баб не смотрит. Сам кожа, да кости. Страшно взглянуть.
Он заинтересовался историей Настасьи. Попросил местных показать болотце проклятое. Потащился с Митяем, на ночь глядя. Бесноватый он немного был, как по мне или попросту дурак. Митяя, какая шальная потянула туда, не знаю. Но больше живым мы его не видели. А этот художник вернулся весь седой на утро. Грязный как черт. Справлялись у него. Он молчит. Закрылся в хижине гостевой и неделю не выходил. Приезжал дознаватель, всем селом с мужиками прочёсывали лес, берег речной – не следа. Дознаватель затем к художнику заходил, который ему поведал, что Митяя в последний раз у болотца видел. Дальше всё как в тумане. Ничего упомнить не может.
Через неделю наведался я сам к рисовальщику, краюху хлеба принёс, да бутыль кваску. Пустил он меня. Я и прознал, что звали художника Ярославкой. Молодо выглядел, да был уже тридцати лет от роду. Седина прибавила ещё лет 10. Вот и вышел 40-летний мученик с виду. Раньше худэнький да бедный, а теперь будто век несчастий на себя накликал. Горемыка такой, сердцу больно делается. Я сам сына имел, да похерил. И больно мне как-то за него стало, прочувствовал что ли, всю его печаль. Он видимо тоже расположился и рассказал мне, что следователю побоялся поведать.
Сказал следующее:
«Пришли мы с Митяем на болотце. Посветил он масляной лампой, мол, вот оно место. Я подошёл ближе. А темень вокруг. В лесу неподалёку сова ухает. Луна светит полым месяцем. Но как-то в луну обычно светлее, а тут тьма. Я взял огарок, зажег от лампы и решил осветить болотце. Зачем, сам не скажу. Да вдруг начал вязнуть. Не успел моргнуть, как очутился в чистилище. Все души в белых одеждах спускались в погребальную по ступенькам в земляной плен. Все как одно. Только девица одна была, не то не сё. Чужая среди них. Стояла в стороне и горько плакала. А вот меня завидела, да как набросится: «Не ты это, – говорит. – Не ты!» Я отскочил от неё. Она слёзы утерла и смотрит испуганной ланью. Добрая такая, младая, красивая. Зарёванная, но красавица, каких я не видывал на Земле. Подошла ко мне аккуратно и шепчет: «Ты вернёшься туда, скажи деду Захарику, что не я утопилась, меня утопили, не я сожглась, меня сожгли. Собери люд, и вскопайте болото. Останки мои захороните. Крест поставьте. Молитву по мне пускай читают. Я уйду тогда прочь». Потом отошла, сказала напоследок: «Слёзы мои скоро усохнут. И начнет погибать скот, а потом и люд. Коли до следующей луны меня не захоронят».
