Глаза слипаются, но так не хочется спать. Желтые языки пламени прыгают в бабушкиных очках. Она сидит на маленьком коротконогом стульчике, прижав ступни в шерстяных носках к печке-голландке. Максим сидит рядом, в руках его урчит кошка, кажется, что она тоже внимательно слушает бабушку.
– Ба, а если леший такой хитрый, то как же тогда дед его не боится? На улице уже темно, а его все нет.
– Ну как же не боится? Боится. Только не говорит. Он знает лес хорошо, его сложно запутать, да и ружье у него с собой.
– А леший в деревню может прийти?
– Нечего ему тут делать, ему лес нужно сторожить, чтоб никто лишнего не взял, чтоб в его угодьях не зоровал… да и часовня у нас стоит, побоится он прийти. Кого нужно он и так закрутит, в болото заведет иль напугает.
– А баба-яга?
– Баба-яга может.
– Это все не правда, это сказки.
– А что ж в сказках неправда? – удивилась бабушка. – Люди просто так рассказывать не будут. Все, правда.
В печке щелкнул уголек. Кошка встрепенулась, и глаза ее стали круглые-круглые.
– Яга, она летает высоко над деревней, тихо метет метлой воздух и слушает, где ночью кто плачет иль озорует. Она того озорного ребенка и пытается в лес утащить. Посмотрит в окно, дождется, когда один останется, и утащит.
– А меня не утащит, дедушка придет и в нее из ружья стрельнет.
Бабушка молчала, она пошевелила кочергой дрова в печи и чуть прикрыла чугунную дверцу.
– Давай, Максим, спать ложиться.
– Нет, я деда буду ждать.
– Вот удумал, а может он сегодня в лесу останется.
– Не останется, он мне обещал.
Послышался стук, глухо прокатившийся по всем бревнам дома.
– Деда! – вскочил с места Максим.
Дед всегда стучал в дверь, чтоб все домашние выходили на крыльцо и сидели с ним пока он перекуривает и не спеша скидывает промокшую одежду.
– Деда! – распахнул дверь Максим и на темную улицу упал желтый квадрат с длинной худой тенью внутри.
Дед стоял у калитки и не выходил на свет.
– Ну, полно прятаться, – сказала в сторону красного уголька бабушка, – как маленький.
Дед шаркая по траве болотными сапогами поднес к крыльцу олененка, который то ли от страха, то ли из-за того что не окреп как-то неуверенно держался на тоненьких ножках.
– Тащи мать молоко, – скомандовал дед.
– Да ба! Что ж делать-то с таким?
– Разберемся.
Максим босиком выбежал на холодную от вечерней росы траву. Оленок дернулся в дедовых руках.
– Какой мокрый, – погладил Максим нос у дрожащего теленка.
– Ну, тихо, тихо… не пугай!
– Деда, а он теперь у нас будет жить?
– Посмотрим.
– А можно я с ним завтра погуляю? Я его на веревку привяжу, чтоб не убежал. Можно?
Дед молчал.
Вышла бабушка с трехлитровой банкой молока и суповыми тарелками.
Дед достал из сумки берестяной коробок. Он такие делал каждый раз в лесу и высыпал в тарелку чернику. Бабушка залила ягоды молоком и, усадив Максима на ступеньки, вынула из кармана ложку.
Меж ягод всплыли и засеменили ножками букашки. Максим усердно выбирал их и выбрасывал в траву. Раскусишь такого, и во рту долго будет стоять горький клоповый дух. От ягод в молоке потянулись синие завитки.
Черника лопалась на зубах, пахла мхом и дедушкиной махоркой. Дедушка ткнул оленка в тарелку с молоком, но тот наступил в нее копытцем и перевернул.
– Вот дурень! – выругался дед и взял его на руки. – Пойду во двор отнесу.
– Я с тобой, – Максим отставил тарелку и увязался за дедом, неустанно гладя мокрую шерсть дрожащего оленка.
– Деда, а он что замерз?
– Замерз.
В мошеннике было темно. Запаленная дедом керосинка совсем не светила, за ее черными жирными стеклами неуверенно разгорался, потрескивая, огонек. Бледный свет спугнул здоровую крысу, которая нехотя прошлась до угла и скрылась под источенной соломой.
Оленок прижался к дальней стене и, не сводя глаз с людей, потянулся к окну.
– Ну вот, на сене быстро отойдет. Согреется. А теперь спать.
Максиму не хотелось спать. Он лежал и думал об оленке и о лешем. А гул в небе становился все ближе. Белая тюль зашевелилась, сквозь открытую форточку было слышно, как кто-то постукивает в окно, шелестит.
Максим затаил дыхание и сильнее накрылся одеялом и сквозь маленькую щель смотрел в сторону окна, за которым шуршала ночь.
– Сдурел ты что ль, – зашипела бабушка, прикрыв дверь с матовым витражом, по которому тень ее, словно клякса, расплывалась причудливым узором.
– Да не видел я его по первой-то. А потом поздно.
– Додумался, и где ж она теперь?
– Да там в логу. Идти надо.
– Дождина-то собирается, куда теперь идти.
– До завтра и не останется ничего, либо сожрут, либо леший этот, будь ему неладная, найдет. Идейный больно.
Максим лежал тихо. Он боялся за дедушку, которому надо было возвращаться в лес, к лешему, у которого без проса забрал оленка.
– Ружье-то оставь дурень, поймают ведь.
– Не поймают.
