С улицы донесся крик: “Убью, урод!”. Кричал Афоня, мой сосед по площадке. Кричал с балкона. Кричал Самуилычу, что жил на втором этаже, над Афоней. Почему Самуилыч “жил”? Потому что Самуилыч со своей квартиры съехал, перебрался в малогабаритку – в ту, что метр на два да на высоту гроба. Но о грустном позже.
Через минуту после того, как Афоня пообещал Самуилыча убить, на улице грохнул выстрел. Эхо отразилось от трёх девятиэтажек, ушло гулять по району. Дворовой гомон летнего воскресного вечера оборвался. Двор накрыла тишина. Даже воробьи, что чирикают весь день без умолку, и те заткнулись, словно прислушивались: бабахнет или нет ещё разок. Бабахнуло.
Второй выстрел показался намного громче первого, ведь разорвал тишину. Двор заголосил, запричитал мамашами, что звали детишек явиться пред родительские очи: мол, живы ли?
Я отлепил себя от кресла, потащил на балкон.
Я осмотрел двор. Детишки скучковались под родными подъездами, мамаши отпрысков пересчитали, справились о здоровье. Детишки отрапортовали как один, чуть не хором: “Мам, со мной всё тип-топ. Это старый Самуилыч. Опять строит Афоню”. Мамаши успокоились, дали чадам добро на продолжение веселья.
Через пару минут дворовой гомон набрал прежнюю силу.
Я вернул себя в кресло. Хоть часы и показывали шесть вечера, а на балконе вечерней свежестью не пахло. Заходящее солнце светило прямо в мой балкон, и прохладными лучи ближайшей звезды я бы не назвал. В квартире жара и духота доставали поменьше. Потому я балкон покинул, спрятался в комнате. Тем более что интересного во дворе я не увидел. Ни трупа с дыркой, ни человека с ружьём я во дворе я так и не разглядел, как ни старался.
Да и стараться-то, по большому счёту, смысла не имело. К крику Афони и стрельбе Самуилыча я мог бы и привыкнуть. Всё же не в первый раз Самуилыч пакостил Афоне, а Афоня в ответ обещал Самуилыча прибить. Причём обещания Афони слышал весь двор. В ответ на обещания Афони Самуилыч лупил дуплетом из двустволки в воздух. Зачем? Острастки ради. Мол, ты, соседушка, обещай, да не заговаривайся, потому как ружьишко-то не у тебя, а у меня, да завсегда заряжено.
Потому искать трупы во дворе было бы глупо. Самуилыч всегда палил в небо.
После добрососедской перебранки-перепалки Афони и Самуилыча я вернулся к бесцельному брожению по новостным сайтам.
Если до стычки соседей я сидел в относительной тишине, то после стрельбы я бродил по сети под звуковое сопровождение, что доносилось с афониного балкона. Я сидел в комнате, и тем не менее слышал, как Афоня минут пятнадцать бродил по кухонному балкону, шуршал, гремел ведром, плескал водой, матерился. Слышимость в моём доме и без того расчудесная, так для полного счастья у меня с Афоней общая стена.
Среди матерных слов в монологе Афони попадались и обычные. Когда я выудил редкие нормальные слова из потока афониного мата, я понял, что Афоня поминал незлым тихим словом рыбью требуху на балконной решётке и чешую на стёклах. Вот из-за них-то – чешуи да требухи – спокойным воскресным вечером Афоня и пообещал Самуилыча убить, а Самуилыч в ответ решил пострелять.
Зри в корень, как говорил некто Козьма. Причина стычки Афони и Самуилыча корнями уходила не в чешую да требуху, а в рыбалку, с которой Самуилыч прибыл за час до стрельбы дуплетом. Не будь той рыбалки, и Самуилыч мог бы ещё грешну землицу потоптать. Хотя, если уж положить руку на сердце, то рыбалка была ни при чём.
Если начинать от корня, от рыбалки, то за час до пальбы по ясному небу дуплетом, около пяти вечера я увидел, как к подъезду подкатил “Запорожец” Самуилыча, тарахтящий на весь двор наш и три соседних. Пока Самуилыч извлекал из салона снасти, клеенные-переклеенные рыбацкие сапоги, плащ-палатку, рюкзак, раскладной стул, прочую рыбацкую дребедень, в числе которой садок с нехилым – килограммов восемь-десять отборных карасей – уловом, я предположил, что вечернее шоу с пальбой из обоих стволов двору обеспечено. Предположение моё строилось не на пустом месте, а на истории.
Самуилыч возвращался с рыбалки всегда с уловом. Чтобы Самуилыч вернулся без рыбы… такого я не помню. Ну а раз возвращался с уловом, то Самуилычу нужно было рыбку почистить. Что Самуилыч и делал. Рыбьи кишки, хвосты, плавники, чешую нормальные люди выбрасывают в мусорный бак, что смердит перед подъездом, или хотя бы в мусоропровод. Но не таков Самуилыч, чтобы жить как все. Самуилыч выбрасывал требуху да чешую с балкона. Так кормил подвальных котов. Мол, коты ловят в подвале крыс, за то мы должны их кормить.
Самуилыч, когда выбрасывал с балкона хоть что-нибудь, вниз не смотрел. Выбрасывал ли Самуилыч пустой спичечный коробок, выплёскивал ли полкастрюли скисшего борща, а куда кидал-выплёскивал, не смотрел из принципа: мол, двор общий, что хочу, то и делаю.
Всё, или почти всё, что выбрасывал с балкона Самуилыч, повисало на балконной решётке соседа снизу – Афони. Что могло отлететь от прутьев решётки и размазаться по стёклам афониного балкона, отлетало и размазывалось.
Вернусь к чешуе на балконных стёклах Афони.
После афониных громогласных обещаний убить верхнего соседа, ответной стрельбы Самуилыча, и незлых тихих матов Афони, когда тот возился на балконе, я понял, что Самуилыч приехал с рыбалки, почистил рыбу, и опять выплеснул из тазика требуху. Причём не вышел во двор, как нормальные люди, и не накормил котов в отведённом для этого месте, а выплеснул требуху с помоями с балкона, и рыбьи кишки повисли на решётке Афони, а чешуя налипла на стёкла балконных окон.
