Это нас не убьет, да, но сделает ли сильней?
Мы сидим в этой тягостной неправильной тишине,
не умея ее разрубить, оборвать, умять.
Ангел наш неудачливый пыжится у руля,
чтоб корабль увести подальше от пасти скал,
но оскаль-
он оскальзы-
оскальзывает…
оскал обнажается страшный на лицах седых камней.
Тишина, что когда-то делала нас родней,
обрывается чем-то похожим на тихий вскрик
в миг, когда наш корабль расходится на куски.
Запрещать себе длить это, забываться,
оставаться, держаться, не отпускать.
Я живу, но как будто наполовину,
выедает до кости меня тоска.
Так, пожалуй, у многих, но все же тошно,
от сравнений нет толку, одна лишь боль.
Мне не верится в это, но слушай правду:
я несчастлива здесь и сейчас с тобой.
Отметать все, как мусор, швырять в корзину,
выгребать, как золу, солнце дней былых,
думать, видя счастливые других лица,
почему я не стала одной из них.
Этой слабости глупой всего мгновенье,
но она, словно ржавчина в мой металл.
Почему я смогла стать тебе той самой?
Почему же тем самым ты мне не стал?
Понимать осторожно все это, трогать,
как вскипевшего чайника жаркий бок —
жалит пальцы. Так больно! Простить сумеешь
до последней из букв подлость этих строк?
Впрочем, ты не заметишь ее, так лучше.
Пусть чудовище спит себе в недрах гор.
Будем дальше жить в сказочке с хэппи-эндом,
как мы, в общем-то, делали до сих пор.
Не читай меня, эти строки
не тебе и не о тебе.
Когда я был твоим Адамом,
ты болела в моем ребре,
ты кровила из-под повязки,
ты просилась вовне, сюда,
только я, испугавшись боли,
расстрелял тебя без суда,
беззащитную и нагую,
с моим именем в плену уст.
Не читай меня. Эти строки —
переломанных ребер хруст.
Хочется паспорт закинуть в сумку,
взять one way ticket (не на луну)
и ускользнуть, убежать, уехать,
только я знаю, что не смогу.
Ну убежала бы, а что толку?
Клетка по-прежнему изнутри.
Я закрываю глаза ладонью
тебе сама, но прошу: «Смотри!»,
я зажимаю твой рот молчаньем,
а после требую дать ответ.
С этим чудовищным одичанием
без твоей ласки неласков свет,
так что, куда бы я ни исчезла,
будет ломать по тебе везде.
Я остаюсь – из двух зол, где меньше —
я остаюсь слишком рядом, здесь,
возле тебя, и, ты знаешь, это
тоже суровый такой урок.
В тесном пространстве моей квартиры
небо врезается в потолок.
Меня ломает, как куколку на шарнирах,
как новогодний шарик, хрупкий до беспредела.
С тех пор как мне досталась искорка в твоем взгляде,
с тех самых пор как мне досталась жаркость твоего тела,
меня ломает. Сколько мне продержаться
отмерил бог? Но бог бы не стал так гадить.
Сначала отчужденность твоих касаний,
а после равнодушие в твоем взгляде.
Ни один календарь не отметил счастливой даты:
я спустился с креста твоей страсти, где был распятым
долгих несколько лет, бессильный, больной, негордый.
В паутине из рук твоих мухой увязшей годы
потерял, на побег не решившийся сразу, не смог позднее.
А потом наступил этот просто один из дней,
я остался один: ни карающего меча, ни
тебя где-то рядом, ни прежней любви печали.
Но свобода такая, что в страхе себя же тонет,
и боятся зажить гвозди помнящие ладони.
Счастливой дороги, любовь, коей больше нет,
пусть ветер удачи тебя подгоняет в спину.
Мы столько сложили в один до небес костер,
чтоб греться обоим, но, плюс на плюс, вышел минус,
любым вопреки законам. И лучше так,
чем возле костра, что потух, оставаться мерзнуть,
и знать, что туда уже не докинешь дров,
а если докинешь, то им загораться поздно.
Я слишком смелая, чтоб не видеть,
чтоб закрываться от правды грубой.
Я слишком слабая – ненавидеть
поцеловавшие меня губы,
и обнимавшие меня руки,
и прижимавшее меня тело.
До равнодушия всего шаг, и
ты изящно его так сделал.
Сидишь вся такая грустная
Сидишь вся такая грустная, онемелая и бессильная,
шепчешь тихо-тихо под нос себе: «Ну спаси меня!»,
словно он услышит, далекий твой милый рыцарь,
словно не плевать ему, и все-таки он примчится.
Словно не плевать… Сидишь в своей мрачной башне.
Медленно сегодняшний становится день вчерашним.
Сентябрь предлагает голову с плеч, сердце наружу.
Наступающая зима анестетиком несет стужу,
отнимая боль уходящего лета,
наглую, бьющую наотмашь по главному, словно плеть.
Через убивающее расстояние не пытайся меня согреть.
Вены жмут, милая,
вены мои – мне жгут.
Знаешь, с веревками делают что,
жмут они если? Рвут.
Ты частоколом слов своих-лезвий
тычешь меня, ко рву
тянется след мой кроваво-красный.
Что выживу я, мне врут.
Ягоды спелые – волчьи ягоды —
рту твоему мед,
мне они яд, мне они отрава, а
губы твои, как лед,
и они жгут меня без пощады.
Пощады не дашь. Не враг
я тебе, милая. Так зачем же, милая,
со мной ты жестоко так?
Он кладет на раны не бинт, а соль, и,
если вдруг придется идти босой,
не закроет мягким осколки пледом.
И он самый близкий из всех при этом.
Он приносит воду в кувшине битом.
Если постучишься, всегда закрыто,
свет погашен в доме, не приходи, мол.
Но ты знаешь, если необходимо,
он на кобру кинется, как мангуст, и
станет плечом крепким в минуты грусти.
А среди врагов он почти что друг, но
в этом, черт возьми, основная трудность.