Иван Афанасьевич прошелся по комнате. Оценил уютную мягкость ковра под ногами, богатые, с золотым напылением, рельефные обои, отливающие благородной бронзой подсвечники на столе. Стилизация. Техногенный век порой совершает неожиданные реверансы канувшей в небытие эпохе. Особенно сильно контрастировала обстановка барского дома с огромным, почти во всю стену, окном-аквариумом, наполовину скрытым портьерой.
Вечер за стеклом уступал свои права ветреной осенней ночи. Чернильные пятна мрака сливались в небе, отгоняемые от поверхности земли иллюминацией мегаполиса. Звуки города, если и достигали шестнадцатого этажа здания, безнадежно гасли в камерах стеклопакетов, заполненных аргоном. В тишине отчетливо раздавался стук маятника старомодного напольного хронометра. Тик-так, тик-так, – похоже, время издевалось над седовласым высоким стариком. Тик-так – нависало всей непомерной тяжестью прожитых лет. Тик-так – беззастенчиво гнало прочь из священного круга жизни каждым шагом секундной стрелки.
Гостиничные номера не были в диковинку Ивану Афанасьевичу, хотя в таком роскошном останавливаться раньше и не приходилось. Просторный одноместный люкс, снятый на двое суток, стоил недешево. Впрочем, деньги никогда не играли существенной роли в его жизни. Тем паче они утратили всякую важность сейчас, на закате дней. Сердце, следуя потоку мыслей мужчины, вновь напомнило о себе давящей, тяжелой болью, как бы давая понять, что закат этот вовсе не отвлеченная метафора.
«Ну нет, только не сейчас!»,– откликнулся на недвусмысленный намек болезни постоялец. Он извлек из внутреннего кармана пиджака пузырек, склонился над кубиком сахара, заблаговременно припасенном на столе. Сахар был под стать антуражу. Настоящий, кусковый, не чета нынешнему рафинаду. Прежде такой раскалывали специальными щипцами, откусывая от огромных сладких головок.
Капли жидкости падали бесшумно, оставляя темные разводы на поверхности. Старик отсчитал нужное количество капель и отправил сахар в рот. Сладость, перемешанная с химическим вкусом, привычно успокаивала. Аккуратно, стараясь избегать излишнего напряжения сил, Иван Афанасьевич перекантовал солидное кожаное кресло к окну.
Он устроился поудобнее в нем, и наконец-то позволил себе расслабиться.
Зрелище внизу поражало фееричностью красок. Фасады высотных зданий, подсвеченные снизу, возвышались ледяными айсбергами в океане мрака. Жемчужины фонарей сливались в гирлянды, то безупречно прямые, то прихотливо изогнутые вдоль автострад. Две нескончаемые реки, ветвясь, несли свои волны по просторам города. Золотой поток, образованный фарами мчащихся машин уравновешивался потоком рубиновым, разбивавшимся изредка на отдельные точки стоп-сигналов. Разноцветные рекламные панно то тут, то там, хаотичными мазками вплетались в пейзаж ночного города.
Старик не строил иллюзий относительно ближайшего будущего. В искусстве игры со смертью он достиг впечатляющих результатов. Редко кому удавалось так долго обманывать вечно бодрого жнеца, скромно скрывающего лицо под плотным капюшоном. Естественно, финал пьесы известен заранее. Расстояние между лезвием косы и колосом жизни постоянно сокращается, в полном соответствии со строгими законами математики неумолимо приближаясь к нулю. Но единственное, чего опасался Иван Афанасьевич, – не успеть завершить начатое.
Говорят, перед смертью, вся пройденная жизнь предстает перед человеком. Но зачем же ему «вся» и к чему откладывать на зыбкое «потом», если впереди все равно стариковская бессонная ночь? Иван Афанасьевич смежил веки и погрузился в воспоминания.
Первый приступ застал его врасплох. Семь лет минуло с того дня, когда он почувствовал жестоко сжавшую сердце лапу. Иван Афанасьевич, как и обычно летом, проводил время за сбором трав в лесу. Сейчас смешно вспоминать, но в тот момент, следуя многолетней привычке, он непослушными губами стал быстро-быстро нашептывать заговор. Зрение, как всегда в минуту опасности, расширило возможности восприятия. Он не только ощущал, но и видел, как белесая, неуверенная, прерывающаяся нить, выходя из тела, начала образовывать защитную фигуру. Энергетическая структура рассылала токи во все стороны, стремясь обнаружить атакующее проклятье, и, получив точку приложения сил, пронзить, рассечь, разметать злую волю. Уж больно походила стенокардия, настигшая внезапно старика, на «ледяной обруч». Не особо сложное, но в опытных руках весьма грозное орудие.
Отпустило минут через двадцать само собой, как ничего и не было. Отлежался тогда Иван Афанасьевич под сосной, вдыхая свежий хвойный аромат зеленой целительницы. Отдохнул часок-другой, о жизни подумал. Всегда знал, что естество не вечно, но вот к себе как-то не относил. Годы не смогли согнуть спину, погасить пыл, истощить недюжинную силу. Но, видно свой срок всякому отмерян. Будь ты обычный человек, или Долгоживущий, никудыга или мастер Ремесла.
А жизнь выдалась насыщенной… Судьба не мачехой – щедрой матушкой отмерила всего вволю. И сладко было, и терпко, и солоно. А уж горького-то, пожалуй, и через край. Сами собой пришли воспоминания об отце. Крепкий был человек, самобытный. Смелый. Ни перед кем не пресмыкался. Когда на пороге избушки появились служилые в фуражках с голубым околышем – не вздрогнул даже. В глухой деревеньке они жили тогда, от пришлых, случайных людей лесной стеной отгороженной. Но, верно, нет такой стены, за которой от мира схорониться можно. Когда отца в полуторку сажали, не было в округе, знать, свободных черных воронков, мать не выдержала, – закричала громко, пронзительно, запричитала как по покойнику. Многого не ведали в захудалой деревеньке. Но вот что случается с человеком, которого среди ночи забирают люди в портупеях, догадывались.
