Немец-конвоир был небольшого роста, на голову ниже Воронцова. И возможно, именно рост Воронцова его больше всего и раздражал. Он давно, с самой станции, шёл за ним, угрюмо поглядывал Воронцову в спину, покачивал карабином с примкнутым штыком, будто примеривался.
Сразу за станцией двое пленных из команды, пригнанной на днях откуда-то с северного участка фронта, присели на обочине. Позже из разговоров шедших рядом Воронцов узнал, что это были вяземские. Наголодавшиеся в окружении, а потом в лесах, они ели что попало. Ночью, когда колонну загнали в какой-то пустой скотный двор, они нашли несколько старых свёклиц и тут же принялись их грызть. Утром у них открылся понос. Конвоир подошёл к присевшим на обочине, сказал коротко:
– Steht!
Подождал с полминуты, чтобы стало очевидным, что команда не выполнена, и, примерившись, как примериваются ножом, когда колют поросёнка, всадил штык в спину одному из пленных. Тот раскинул руки и завалился набок. Немец брезгливо оскалился, выдернул штык и тщательно вытер его о шинель убитого. Заколотый штыком пленный лежал ничком, в последнем судорожном движении подобрав к животу колени, как усталый путник, так и не одолевший остаток своего пути. Пыльная, с прожогами шинель коробом поднялась на тощей сгорбленной спине. И конвоир всё время, пока счищал со штыка бурую слизь, совсем не похожую на кровь, что-то зло бормотал, не поднимая глаз ни на пленных, ни на своих товарищей. Колонна медленно и молча проходила мимо.
Пленные косились на убитого, на спущенные его штаны и раскинутые в пыли чёрные руки. Никто не осмеливался поднять глаза выше и посмотреть на немца, который всё ещё возился со своим испачканным штыком. Воронцов посмотрел на лежавшего в дорожной пыли, немного замедлил шаг, так что на него сзади напёрли и толкнули в спину, что-то бормоча со злой надсадой. Но он успел мельком взглянуть и на немца. Взгляды их встретились. Воронцов глазам своим не поверил: во взгляде конвоира, только что убившего беспомощного человека, он увидел не злобу, а растерянность. Неужели это тоже был человек, который теперь нуждался в объяснении совершённого им поступка, но не находил его?
И вот теперь он всё время шёл неподалёку. Воронцов чувствовал, как немец смотрит ему в спину. То ли его действительно раздражал высокий рост Воронцова, явно выделявшегося в колонне, то ли шинель, которая хоть и поношенная, но всё же выглядела не такой потрёпанной, как у большинства, и то, что петлицы на ней были тоже не такими, как у остальных. Воронцов выбрал момент и снова взглянул на конвоира: теперь в его глазах он не увидел той растерянности, которая владела им полчаса назад. Лицо немца выглядело каменным, непроницаемым, а глаза не выражали ничего. Такие лица Воронцов не раз видел перед боем, внезапно оглянувшись на кого-нибудь из своих бойцов, кто в ту минуту находился рядом. Сейчас подойдёт и всадит между лопаток свой штык. И никто ему не помешает. Просто ждёт подходящего момента. Нельзя, нельзя давать ему ни малейшего повода. Воронцов попытался зайти в середину колонны, но туда его не пустили. Грубо вытолкнули на край шеренги:
– Куда прёшь, лейтенант!
– Ты тут, парень, не командуй. Откомандовался.
– Да тихо вы! Он не лейтенант.
– А кто же? Посмотрите на его нашивки!
– Курсант. С сержантскими «секелями». Не видишь?
– А, курсант… Да один хрен!
На что они рассчитывали, говоря эти слова и толкая его, как чужого, на обочину, к конвоиру? Да ни на что. Просто это плен. Тут каждый за себя… За себя… Шедших в колонне уже охватил тот психоз, та нервная дрожь, когда каждому кажется, что уж он-то, он, может, единственный выживет, что, скорее всего, на обочине оставят идущего рядом, не его, другого, что минуты обречённого уже сочтены и ему уже не поможешь, а значит, и незачем ему протягивать руку, только себе хуже сделаешь… И вот тут-то, среди гудящих шагов и осторожного полушёпота идущих слева, Воронцов и услышал фамилию заколотого конвоиром и то, что он был из партии, пригнанной из-под Вязьмы. Онемевший и одуревший от голода, недосыпания и побоев Воронцов вздрогнул и пришёл в себя от одного только слова: «Вязьма».
Некоторое время он собирался с мыслями. Думал о том, что с ним произошло. Думал, что ждёт впереди. Думал, как можно из этого выбраться. Думал о том, что ему нужен напарник. Но не доходяга, вроде большинства, шедших в этой колонне. Внешне-то и он плоховато выглядит. На лице ещё не затянулись рубцы от побоев, болят бок, рука. Истощён от недоедания. Измучен недосыпанием. Но кости целы. Даже не сломано ни одного ребра. Хотя полицейские били на убой. Силы ещё оставались, и если бежать, то он может свободно одолеть несколько километров не останавливаясь. Ему нужен такой же.
Когда его взяли, полицейские даже обыскивать не стали, сразу начали бить. И медная створка складня с Михаилом Архангелом, и трофейный нож остались в кармане шинели. Потом, когда передавали в лагерь, его обыскивал немец-конвоир. Немец был совсем молодой, ровесник Воронцова. Обыскивал не спеша, добросовестно, и Воронцов свой нож бросил под ноги и затоптал в песке. А створку складня конвоир нашёл сразу:
