Его знали под именем К. Б.
Да и сам себя он, пожалуй, признавал под этим именем не менее охотно. Это не родители дали голопопому червяку, это он выбрал сам, глядя в зеркало, и ему понравилось. Что, в сущности, меняется, когда один бессмысленный набор звуков заменяют другим? Имя, так-то, глупая шутка. Сам себя не забудешь, как бы тебя ни звали, а другие забудут так или иначе. Опять же, как бы тебя ни звали.
А вот удобство двойного имени трудно оспорить. Раньше, как он где-то читал, так крестили больных детей, чтобы не сглазили и не ссурочили окончательно. Сейчас никто этим не заморачивался. Сейчас вместо бабок-завистниц была Сеть. И был ник, и собственное умение прятаться за ним вместо молитв и ангела-хранителя. Картинкой в профиле, набором нулей и единиц становился каждый желающий и нежелающий, каждого оцифровывали. И кладбище аккаунтов уже готовило свои цифровые могилы, в которых, в отличие от могил настоящих, можно пролежать и вечность.
Забавно, когда тебя записывают на флешку. Забавно самого себя на нее записывать. Вообще, не быть собой крайне забавно. Когда тебе не хватает смелости сказать, сделать, когда жизнь вокруг тебя тянется до противного, как приставшая к джинсам жвачка, нацепи новое лицо – и сразу все классно, радужно и красиво.
Человек по имени К. Б. знал это и искренне любил самого себя за свое новое, чистое, красивое и громкое лицо. Оно уже даже стало родным.
К. Б. был сценаристом. Настоящее имя, к счастью, оказалось недостаточно звучным. Да и то, настоящее имя носил романтичный напыщенный идиот, возомнивший в свое время, что после истфака возьмут хоть куда-то. Опомнился он быстро. Студгазета, драмкружок, прочие слова-левиафаны и одобренное законом веселье вылились, наконец, в профессиональную писанину. К. Б. даже был популярен. Печатался там и сям, сугубо из любви к искусству, украшал своим появлением вечера местного союза писателей, получал гонорары, писал сценарии для сюжетов местного телеканала. Без заморочек и выедания мозгов любил студенческую подругу, которая – о чудо! – так крепко присосалась к истории Древней Руси, что на современную едва ли обращала внимание. Они виделись на общей квартире вечерами и с утра, сталкиваясь у зеркала в ванной, привычно улыбались друг другу, привычно ссорились, хлопали дверью и возвращались через две минуты забрать оставленный на диване мобильник. Их это устраивало обоих. И она даже любила К. Б., а не того лупоглазого восторженного парня, сидевшего когда-то на соседней скамейке в аудитории.
Даже находилось время снять с себя личину, порассуждать, как низко пал этот мир, чтобы потом с новыми силами влиться в его течение. Лучшего и желать было нельзя. Жизнь К. Б., заполненная до краев, плескалась и играла рубином, расточала аромат хорошего портвейна. Хорошего, а не пресловутого «три семерки», бутылки из-под которого красовались порой в урне у подъезда.
Портвейн, вообще, хорошая штука. Если не хочется глушить крепкое, как банальный алкаш, а вино не вставляет, слишком красивое, всегда можно пойти на компромисс. Найти что потверже и позабористей, но не такое мощное, как виски или коньяк. Серединка на половинку, «порт-вейн», разве это не то самое ядреное и забористое пойло, которым накачивались моряки в кабаках при гавани? И чтобы как в той отвязной джазовой песенке: «В кейптаунском порту с пробоиной в борту,„Жанетта“ поправляла такелаж».
Удобно самому быть серединка на половинку. Не хватать звезд с неба, задыхаясь в вакууме своей гениальности, и не прозябать в ничтожности и бессмыслице. Брать от жизни все и не огребать обухом по голове на сдачу. Быть одним из всех и быть не таким, как все, – вернее, быть одним из не таких, как все.
Только иногда хочется большего.
К. Б. жил полной жизнью. Кутил вкусно, радовался в полную силу, страдал с запахом горького миндаля, чтобы ни о чем не жалеть потом. И этого было достаточно, чтобы не обращать внимания на сосущую пустоту в душе.
Тяжело внушить самому себе, что у тебя есть все. Даже если это все, черт побери, действительно есть. Машина, дом и красотка-подружка, признание, легкие деньги, которые даже не назовешь работой. Даже депрессия – и та как по заказу, пафосная и красивая, на блюдечке с золотой каемочкой.
К. Б. не кривил душой. Он ненавидел тупость быдла, собой унавозившего улицы города, он ненавидел беспросветную зимнюю хмарь и лютый смех идиотов над собственными несмешными шутками, ненавидел самого себя за попытки втиснуть в эти шутки то большое и важное, что сидит внутри. Особо ненавидел себя за отвратительную рекламу майонеза, которая до сих пор приносила неплохие деньги. И эта ненависть, самое ненавистное, ему нравилась.
Ведь нет ничего лучше, чем торчать на диване, плевать в потолок и ныть, рассыпаясь на никчемные кусочки. Нет ничего лучше, чем ничего не делать и ненавидеть себя за это – а потом отрывать свою задницу от дивана и снова ничего не делать. Тусовки, работа, писк терминала, считывающего с карты деньги, – разве это можно назвать жизнью? Тепличное прозябание, не имеющее с ней ничего общего.
