Стоун пребывал в предстрессовом состоянии. С горем пополам отделавшись от рудиментарного страха, он метался от ниши с «неотложкой» к своему незадачливому клиенту и обратно. Силясь облегчить страдания последнего, Стоун ввёл ему поочередно всё, что имелось под рукой. Доктор Лабар (так звали клиента) реагировал на предпринимаемые меры неадекватно – мычал, брыкался в кресле и грозился в объявшей его дрёме задать Стоуну таких чертей, каких свет не видел доселе во всех обитаемых мирах. Поэтому с целью не столько подстраховаться, сколько закрыть рот начавшему надоедать Лабару, Стоун всадил ему повторно снотворное. Только после этого отчаянного шага клиент успокоился, забывшись в непродолжительном сне.
В том, что произошло, не было ни капли вины Стоуна. Напротив, он всячески отговаривал почтенного Лабара от этого, с точки зрения опытного мемориалиста, сомнительного предприятия. Разумное ли это дело – освежить эпизод родовой памяти силой в десять единиц по шкале Пфайфера? Конечно, неразумно, ибо каждый знает, что за показателями такой величины не стоит ничего хорошего. Но доктор Лабар был упрям, как невоспитанный ребёнок. Он же столько лет зондировал свою generic memoria, что с его стороны просто непростительно не ощутить сильнейших эмоций, пережитых его, бог весть каким, предком. Это ж маразм какой-то! Нет, даже не маразм, а просто выходки ископаемого индивида, возомнившего себя психологическим Геркулесом. И вот теперь этот «Геркулес», отбрыкав и откричав своё, спокойно пускает пузыри. И это, собственно, не помешает ему по пробуждению накатать жалобу, куда следует. Перспектива – не очень.
Раздумья Стоуна прервал пострадавший. Он немного поёрзал в кресле, открыл глаза и недоумённо уставился на Стоуна. Потом чудаковато хлопнул себя ладонью по лбу и сказал:
– Ах это вы, мистер Стоун.
Стоун, осклабившись, поклонился в ответ. Неужели всё закончится неплохо?
Лабар попытался приподняться в кресле, но обессилено упал обратно, громко стукнув руками по подлокотникам.
– Это было нечто ужасное, – выдавил он с силой. – Вы слышите, мистер Стоун, весьма ужасно.
– Что именно, сэр? – теряя профессиональную тактичность, поинтересовался Стоун. – Конечно в нашей работе ещё имеются недостатки, но уверяю вас, господин Лабар, мы с ними очень серьёзно работаем. Да-да, очень серьёзно.
– Я не об этом, – успокоил его Лабар. – Увиденное мной было настолько непонятно и скверно, что поколебало всё моё мироощущение. Мне даже кажется, что я проснулся другим человеком.
Стоун озадаченно посмотрел на клиента. Лабар перехватил его и рассмеялся:
– Вы ищите трансформацию во мне, дорогой Стоун? Не трудитесь зря. Перед вами как был, так и есть доктор Лабар – лауреат всех научных премий Млечного пути за последние семьдесят лет.
– Ну что вы, сэр! – сконфузился Стоун и, желая поменять тему, вернулся к своему вопросу. – Так что же случилось с вашим далёким предком?
– Кровь, дорогой Стоун, кровь, – задумчиво произнёс Лабар. – Эта вечная, как сам человек, проблема.
Стоун понимающе закивал.
Лабару после посещения мемориалиста Стоуна никак не работалось. Мысли его всё время путались, каждый раз возвращаясь к недавно увиденному. Собственно, он сам лично ничего не переживал, лишь только «освежил» один из бесконечных эпизодов своей родовой памяти, начало которых было затуманено миллионами лет. Какая это сильная и страшная вещь – родовая память, рассуждал Лабар. Жил человек себе спокойно, ничего не ведая о похождениях своих предков, занимался наукой, учил этому других, покорял иные миры, и нате – на склоне лет поддался-таки несвойственной этому миру сентиментальности. Будто услышал уходящие в века голоса своих предков, и захотелось ему вдруг ощутить, даже скорее потрогать руками нить, с ними связующую. Ощутить их незримое присутствие в себе. Ощутить их многотысячное «Я» в своём собственном. А в итоге, как и предупреждал Стоун, полное расстройство. А может это наоборот хорошо? Человек в нашем мире перестал быть индивидуальностью. Материальные и моральные каноны сковали его по рукам и ногам, совершенно не допуская даже минимальных отклонений. И нужно отметить, что материальная часть этого гнёта давно уже преуспела над моральной. Как это грустно и несправедливо, что жить на родной планете стало очень нелегко, а для многих – просто невозможно. Лабар и сам начинал свою карьеру ученого совершенно незавидным образом. Вместе с молодой женой Нэд он отправился колонистом на недружелюбные планеты Антареса, обратного пути с которых для вынужденно безденежных молодоженов не существовало. И если бы не его незаурядные способности по части биофизики, судьба его сложилась бы однозначно – либо всю жизнь влачить жалкое существование, вкалывая без просвета на фундаментальные корпорации, либо банально сгинуть на каком-нибудь обветшалом руднике.
Судьба же Лабара сложилась иначе. Будучи в возрасте сорока лет, он, как и водится среди ученых всех времен и миров, совершенно неожиданно для себя, а тем более для окружающих, открыл секрет не чего-нибудь там, а самой жизни. Став во всём Млечном пути человеком номер один на долгие годы, он положил начало настоящей биофизике, изыскания которой, впрочем, так и закончились вместе с его открытием. Нет, у него, как у неоспоримого гения, сразу же появились многочисленные последователи, которые, однако, в новую науку ничего не добавили, а лишь занимались бесконечными классификациями нехитрых параметров жизни, как явления природы. На свет появилась масса всевозможных приборчиков для омолаживания и даже воскрешения. Причем выяснилось, что человека со смертельными ранами оживить куда проще, чем омолодить увядший организм. Выходило, что от старения биологической материи спасения нет, ибо сама жизнь появилась на свет как продукт старения материи. Фундаментальные корпорации, необдуманно посулившие своим бесчисленным клиентам бессмертие в скором будущем, недовольно завыли от этой новости, но в накладе, как обычно, не остались. Со временем трагическую смерть в быту или на производстве стали относить к мифологии, хотя безнадёжные случаи имели место быть.
