Около трех лет прошло с тех пор, когда нам вопреки всему удалось вернуться домой. Не скажу, что это было легко, но мы, тем не менее, добрались. Какие были ощущения по возвращению назад? Та же самая тошнота и такое же невыносимое головокружение. Когда я говорю «Мы», то имею в виду и Джека, конечно. Хотя его дом настолько далеко отсюда, что представить себе это одновременно и невозможно, и нежелательно для здоровья нервной системы. В повседневной рутине дел все понемногу стало забываться. Плохие воспоминания, вообще, вылетают из моей головы очень быстро, а хорошие – тем более. Хотя бывает, что временами я впадаю в меланхолию и тогда начинаю безудержно ностальгировать по Дирланду и Баальбеку, рассматриваю свои боевые шрамы, вспоминаю, как познакомился со своей женой, как буквально вырвал Джека из того небытия, в котором он жил раньше и тому подобное. Сейчас он мой законный сын. Да, мы с Алией его усыновили, ему тринадцать и он, как и все его сверстники, учится в колледже. Ходит туда с неохотой, но я и не заставляю его особо. Ему бы просто здесь жить сначала научиться, а уж потом вся эта остальная нудная зубрежка с экзаменами. Наверстает, надеюсь. Алия осталась такой-же, какой и была с самого начала – тихой и оторванной от своей новой реальности. У нас, если не считать Стена, и друзей-то особо не было. Так, пара-другая знакомых, с которыми мы могли перекинуться несколькими фразами на улице и через минуту разбежаться по своим делам. Впрочем, какие у нас могут быть друзья? Я уже и сам ощущал себя здесь чужим. Тяжело было признаваться себе, но я действительно стал очень замкнутым и каким-то нелюдимым. Все, что происходило в мире, в Чикаго и вокруг нашей семьи в частности, было очень далеким и каким-то неправильным для меня. Муж и жена – одна сатана. Вот-вот – правильная поговорка. Это, как раз, про нас с Алией. С утра до вечера мы занимались с ней нашим магазинчиком, который, положа руку на сердце, особого дохода не давал. Так, на текущие расходы, оплату учебы для сына и еду. Я, грешным делом, частенько вспоминал старика Барни. Вот он, как раз таки, крутился как волчок и дела у нас тогда шли более-менее успешно. У него почти каждый день было что-то новенькое для продажи, а у меня не было ни сил, ни особого желания бегать туда-сюда, чтобы составлять ощутимую конкуренцию другим комиссионным лавкам нашего города. Рекламу в местные газеты я продолжал проплачивать, но толку от того было немного. Даже вывеска наша, некогда яркая и весело сверкавшая неоном, теперь как-то потускнела, грустно покосившись в сторону тротуара. И по совокупности всех этих причин наш ассортимент обновлялся не более раза в неделю. Люди продолжали изредка что-то приносить, что-то покупали, конечно, но, как правило, торговое помещение в нашем магазине пустовало без посетителей целыми днями напролет. Мне недавно стукнуло тридцать четыре года, я еще чувствовал в себе энергию для чего-то нового и необычного, но подумывал при этом о продаже нашего маленького семейного бизнеса. Все, что до этого произошло трагичного со мной и людьми, которые были мне близки, напрямую было связано с этой «лавкой древностей». Каждый Божий день, когда я поутру приходил на работу и снова окунался в пыльную атмосферу этого многострадального помещения, я ощущал какую-то тяжесть на душе и тоскливое мечтание о том, чтобы поскорей настал вечер. Больше всего меня, при этом, расстраивали новые счета за электричество или воду, заботливо просунутые почтальоном в щель под дверью и всегда, почему-то, это происходило тогда, когда у меня было не самое лучшее расположение духа. «У тебя депрессия, друг мой», – уже не раз при случае говорил мне Стен, а я в это время отвечал ему что-то наподобие: «На себя посмотри». Да, и с ним тоже мы были, как два сапога пара. Но он, в отличие от меня, хоть и полностью изменил своим привычкам из той, прошлой жизни, но сумел как-то собраться воедино, выпрямиться и даже найти себе совершенно новое занятие. Теперь он стал литератором. И это не смешно.
Да-да…Он и в самом деле взялся «за перо» и теперь считал себя ни много ни мало писателем. Благо материала для его высокого творчества хватало с лихвой. Конечно, его скудных познаний в том, как это все делается, не могло быть достаточно для написания даже какого-нибудь скромного рассказа. Тем не менее, он завел себе внушительной толщины тетрадь, куда с упоением записывал все те свои впечатления и идеи, которые, по его мнению, могли составлять большой интерес для широкой публики. Все его потуги по поиску издательства, согласного на публикацию очерков о наших приключениях, не увенчались успехом. Поэтому, где-то на окраине города, он отыскал для себя двух коллег-фельетонистов, которые за небольшую плату целыми днями, не вылезая из-за стола, строчили для него что-то наподобие сборника, где обязательно должны были вставлять цитаты от самого Стена и это, по мнению последнего, добавляло будущей книге изящества и неповторимости. Но что более всего не давало покоя моему старому другу, так это то, что в результате всех драматических событий, происшедших с нами, мы так и не удосужились обзавестись чем-то материально ценным. Например, горсткой алмазов или полезными для всего мирского сообщества технологическими ноу-хау, которыми могла наделить нас история с Нифилимами. «На что нам жить, Майки?» – все время возмущался Стен, в очередной раз ломая голову на тем, где брать очередные двести долларов для оплаты труда своих помощников. Работа над уникальным, по его мнению, произведением кипела уже добрых полтора года, но он все время что-то изменял, заставлял все переписывать то с середины, а то и самого начала, постоянно возмущался тому факту, что бестолковые литагенты никак не могут понять ход его мыслей и так далее. В общем, как я любил его подначивать: «Дружище, у тебя муки творчества и кризис идей». В такие моменты он сильно обижался и по несколько дней не появлялся на нашем пороге. Впрочем, мы не могли подолгу сердиться друг на друга. Рано или поздно, в зависимости от того, кто обиделся в последний раз, виновный находил в себе смелость извиниться и на этом мы забывали о ссоре.
